Дэн Вилета - Дым

— Ужинать, дорогая Ливия, — доносится с кухни голос Гренделя. — Постарайтесь разбудить своего друга. Ему тоже надо поесть.

Они едят, охваченные раздражением. Когда Томас узнает, что Чарли так и не пришел в назначенное время и что Ливия не сочла нужным разбудить его, настроение его скисает и вскоре начинает подкрашивать толченую картошку, которую он жует. Ливия тоже ощущает дым в каждой ложке, хотя самого дыма не видно. Между ними сидит Грендель — невозмутимый, безмятежный кривошеий Иисус за трапезой, разделяющий с гостями свою нехитрую снедь.

— Вы проснулись с аппетитом! — нахваливает он Томаса. — Завтра у вас хватит сил, чтобы самому пойти на встречу с другом.

Вопреки этим словам, Томас явно выглядит обессиленным к тому моменту, когда с тарелки исчезает последний кусок, и вскоре снова удаляется в свою комнату. Миссис Грендель тоже рано отходит ко сну. Ливия остается наедине с Гренделем, чему она очень рада. Ей нужно отвлечься, нужно проникнуться новой надеждой. Грендель, уверена она, даст ей и то и другое.

Сидя за кухонным столом и подливая себе чай, они свободно беседуют. Темы выбирает Ливия — что-нибудь безопасное, легкое, далекое от ее страхов.

— Как вам живется с таким именем? — спрашивает она. — Должно быть, приходится нелегко.

Грендель отвечает так же откровенно и просто, как рассказывал свою историю. Правда не пугает его.

— Вовсе нет, — говорит он. — Понимаете, я вообще не знал об этом, пока рос. Гораздо позднее, уже в Лондоне, я услышал песню. Вы ее знаете? Кажется, она очень старая. У нее множество вариантов. Но во всех присутствует монстр — Грендель. «Он наполнил огромный зал своим дымом и стал рвать плоть и кости людей». — Он шутливо рычит, улыбается. — Вряд ли мой отец хоть раз задумывался об этом, или дед, или прадед. Хотя, может быть, десять поколений назад в нашем семействе действительно было чудовище. Или же, — улыбка его тает, а лоб прорезает морщина, скорее от удивления, чем от горя, — это имя наподобие семени было брошено в мой род тысячу лет назад, и все это время выжидало, пока не проросло в том, для кого оно предназначено.

Ливия перегибается через стол и вкладывает свои ладони в его руки. До чего это просто, до чего естественно — прикасаться к нему.

— Ну какое из вас чудовище? Или вы тоже бродите ночью по улицам и пожираете спящих стражников?

Он отвечает вопросом на вопрос:

— Разве ангел — не чудовище в своем роде? — Но он тут же усмехается своим словам и кажется почти счастливым. — А как насчет вашего имени? Ливия. Очень красивое, только я никогда раньше не слышал такого.

— Это фамильное имя. Так звали мою бабушку.

Грендель с улыбкой кивает и продолжает держать Ливию за руку.

В тот же вечер она говорит Гренделю о том, что ее отец сошел с ума. Конечно, не следовало так поступать, ведь это семейная тайна, все слуги приносят клятву молчания, и только двум из них доверено ухаживать за бароном. Но Ливия хочет, чтобы Грендель знал. Вдруг однажды он приедет к ним, встанет у кровати ее отца и тоже будет держать его за руку. Грендель — то чудо, о котором отец молился всю жизнь.

— Он хотел быть таким, как вы, — опять повторяет она. — Безгрешным. Чистым. Но не был. Помню его вспыльчивым. В детстве я видела, как он кричит на мальчишку с конюшни, а из его ушей валит дым, густой, как сахарная вата.

И она невольно смеется. Несмотря на грех, это счастливое воспоминание.

— А потом он победил дым. Победил полностью, на два с лишним года. Для всех нас — для слуг, для моей матери и прежде всего для меня — это стало чудом. Он казался святым. Только похудел очень. И потом начал говорить сам с собой. Что-то неразборчивое и не всегда по-английски. Когда я в следующий раз приехала на каникулы, он уже был привязан к кровати. Открою вам еще один секрет. Весь этот год или даже дольше я старалась быть такой же, как он. Каким он был, прежде чем сойти с ума. Святым. — Она удивлена тому, что способна смеяться над этим. — Но Чарли считает, что у меня нет способностей к этому.

— Расскажите мне о Чарли.

— Чарли — друг, которого мы ждем. Друг Томаса. — Ливия чувствует, что краснеет. — И мой тоже.

Вскоре после этого они расходятся по кроватям.

На следующее утро Томас вскакивает ни свет ни заря. Болезнь наконец-то отступила. Теперь его снедает жажда действия. Из него ключом бьет энергия, видная в каждом шаге и каждом горящем взгляде.

И все-таки он не в силах встретиться с ней глазами.

— Я ушел, — объявляет Томас после завтрака и не оборачивается, чтобы посмотреть, идет Ливия за ним или нет. Его нетерпение только возрастает, когда они — на расстоянии пяти шагов друг от друга, он спешит, она догоняет — оказываются перед церковью. В городе светает, в утренней дымке начинают играть отблески цвета.

Чарли нет.

— С ним что-то случилось.

— Ну откуда ты знаешь? — возражает Ливия, хотя эта мысль угнетает и ее. Чарли один; заперт где-то в Оксфорде, или потерялся на пути в Лондон, или трясется в вагоне поезда, а может, на телеге. Или валяется, раненый, в придорожной канаве. В них ведь уже стреляли однажды. Стоит закрыть глаза, как она снова слышит визг лошадей, падающих под откос вместе с каретой.

В полдень Чарли тоже не приходит. Ей не нужно ничего спрашивать у Томаса — тот явно намерен отправиться на поиски. И проследить путь Чарли до самого Оксфорда, если понадобится. Она чувствует его волю кожей, каждым своим волоском. Но Томас не дымит. Значит, есть и другая разновидность дыма: невидимый, но следующий за ними так же неотступно, как тень. Это дыхание их нужд и тревог; это истины, которые каждый должен принять и навязать остальным. Это возможность греха. Если так, получается, все они во рту друг у друга, когда говорят. Сколь же опасна их близость, сколь опасны часы и дни, проведенные плечом к плечу, после чего сущность другого человека прорастает в тебе и засевает твои борозды своим голодом. И напротив, сколь благостно одиночество, сколь чудесно отшельничество Гренделя. Из всех людей в Лондоне он один — остров, цельный, настоящий, такой, как есть.

— Иди один, — говорит Ливия, чтобы отпустить Томаса и в то же время избавиться от него. — Попробуй, вдруг найдешь его. Я подожду здесь.

— Тебе одной нельзя оставаться здесь, это опасно, — бросает он в ответ. Покровительственно? Неприветливо?

— Тут Грендель. И священник. Все будет хорошо.

Он думает, кивает, колеблется, не зная, как попрощаться, потом просто разворачивается и шагает прочь.

— Я ненадолго.

Томас идет, наклонив корпус вперед, будто борется с ветром.

Возвращается он, когда все давно отужинали. Грендель даже накидывает пальто и выходит во двор, чтобы встретить его в темноте. Миссис Грендель отвлекается от мытья посуды: