Дэн Вилета - Дым

«Умоляю», — говорит он, называя вещи своими именами. У него хороший, ясный взгляд. Начинаешь жалеть, что у тебя нет такого сына.

— Воды сколько угодно.

Я опускаю ковш в колодец и достаю. Он пьет прямо из ковша.

— А что до еды, — говорю я, — то у меня только гнилье.

Я веду его в свою кладовку, где хранится почерневшая картошка, разламываю пополам одну картофелину и показываю ему глубокую, клейкую на ощупь жилу.

— Поделюсь с тобой, если хочешь. — Я указываю на плиту, где готовится мой обед. — Но ты ведь к такой пище не привык, тебе от нее станет только хуже.

Мальчик растерянно сжимает картофелину, которую я сунул ему в руку. Он слишком устал, чтобы думать. Когда я придвигаю табурет, он буквально падает на него.

— Я, наверное, все же попробую.

Когда картошка сварилась, я обжариваю ее в топленом сале. Запах, исходящий от сковороды, противен даже мне, но пустота в животе мальчика оказывается больше его отвращения. Добавки я ему не предлагаю. Во-первых, мне самому не хватает, а во-вторых, ему наверняка станет плохо. Потом мы оба выпиваем по капельке спиртного. «Чтобы унять грядущий шторм», — говаривала моя Мэри. Под картошку — самое то.

— Ты еле на ногах держишься, сынок, — говорю я, когда он собирается уходить. — Можешь переночевать. В моем амбаре. Сегодня ты до Лондона не доберешься.

— Не могу, — подумав, отвечает он. — Меня там ждут друзья. Они будут волноваться. — И потом добавляет с прямотой, которую я никогда не ожидал услышать от господ: — Вы хороший человек.

— Да ладно, — говорю я смущенно. — Горазд подымить не меньше любого грешника. Но сегодня наконец выглянуло солнце, и колено мое вроде начинает заживать. Будем благодарны за то, что имеем, да, сынок?

— У вас есть жена?

— Была, — киваю я и показываю на ряд крестов за окном: могилы жены и дочерей. — Жизнь — нелегкая штука.

— Нелегкая штука, — повторяет он, как будто для него это новость и он оценивает ее. — Спасибо за вашу доброту. Прощайте. Остерегайтесь собак.

Всю ночь я вспоминаю эти его слова — «Остерегайтесь собак». От гнилой картошки сводит желудок. На рассвете ко мне стучится еще один джентльмен: черный с головы до ног, дорогая одежда блестит от сажи, как будто ее налакировал изобретательный портной. Он тоже юн, немногим старше рыжего. Собака у него странная, с красными глазами под нависшими веками на темной, морщинистой морде. Это сломленная сука, с рабским и жестоким нравом. Она подходит и обнюхивает меня, словно кусок мяса.

— Я ищу молодого человека, который шел этой дорогой, — говорит темноволосый. Лицо под слоем сажи — бледное, почти бесцветное, словно присыпанное мелом. — Тебе не встречался такой? Знатного происхождения, в грязной одежде, с рыжими волосами.

Гладкая, ясная, выразительная речь. И все-таки есть в ней что-то ненастоящее, будто слова незнакомы говорящему и он наугад выдергивает их из книжки.

— Но учти, — добавляет он, — не лги мне. А то я сильно разозлюсь.

Я колеблюсь — один вдох, второй, а потом говорю ему, что да, подросток, подходящий под описание, заходил ко мне днем ранее. Попил воды и пошел дальше.

— Куда?

Я киваю в сторону дороги:

— Должно быть, в Лондон.

— Он не остался на ночь?

— Не захотел.

Темноволосый незнакомец кивает, потом наклоняет ко мне голову и принюхивается. Когда его собака тыкалась мне в ноги мокрым носом, это было наглостью; сейчас он сам водит носом по моей щеке, и это уже насилие. Однако я не протестую и стою неподвижно. Ни одно лицо не находилось так близко от моего с тех пор, как я в последний раз поцеловал жену.

— Трудно выслеживать того, кто мало дымит. — Он трясет головой, отодвигается от меня и оглядывает сверху донизу. — Но ты! В два раза тяжелее меня, а стоишь как столб. А твой дым, — он опять принюхивается, пробуя меня, поскольку теперь вместе с дыханием из моего рта вырывается бледно-зеленая дымка, — вялый. Слабый. Скучный. Ты сдался.

Я с ним не спорю. Это все правда. Мне бы схватить топор и выгнать его со двора. Но он меня пугает, этот юноша. Ни один человек не готов к боли, даже я, похоронивший жену и дочерей.

Перед уходом он просит еще кое о чем. Он растолковывает свою просьбу так спокойно, так разумно, что я никак не могу его понять, и тогда он заталкивает меня на кухню и вручает мне нож. Он не угрожает мне, ни разу не говорит, что случится, если я откажусь сделать это.

— Но зачем? — спрашиваю я, уже сидя за столом с ножом в трясущейся руке. Мой дым теперь окутывает нас облаком, жидким и блеклым, как похлебка бедняка. — Какой в этом смысл?

Он не отвечает и садится рядом со мной. Собака вздрагивает при каждом его движении.

— Ну, — говорит он. — Давай-ка я налью тебе для храбрости, что скажешь?

И сам допивает то, что оставалось в бутылке.

— Скорей. Мне некогда.

Он постоянно наблюдает за мной, как за мышью, которая попала в мышеловку и кое-как дергает застрявшей сломанной лапой.

— Ну же!

Теперь его голос звучит беспечнее, став нетерпеливым и веселым; рука его поднимается к подбородку и гладит воздух, словно ищет то, чего больше нет: бороду, маску, второе лицо.

— Ну же!

В конце концов я делаю это: примериваюсь и отрубаю. Без пальца можно прожить. Он выбрасывает мой палец в кусты, не пройдя и пяти шагов за моими воротами. Так дитя бросает игрушку, которая наскучила ему, едва попав в руки. Собака трусит за ним, поскуливая, такая же сердитая и растерянная, как я. Рана кровоточит еще долго после того, как они скрываются из виду.

Где-то впереди шагает мальчик с медными волосами. Я хочу пожелать ему благополучия. Но темный джентльмен ранил меня, повредил что-то, лежащее глубже плоти и костей. Похоже, в руке начинается заражение. И я сижу, варю свой гнилой картофель и кляну всех высокородных.

Они ночуют у Гренделя. Ливия радуется, когда он приглашает их остаться, и улыбается, когда он горделиво показывает свое жилище, водя их из комнаты в комнату. Капли от сальной свечи в его руке падают на каменный пол.

— Пожалуйста, — снова и снова повторяет Грендель по возвращении на кухню, где сидит Томас, не покидавший табурета. — Вы должны остаться.

Это звучит так, будто он упрашивает их предоставить кров, а не наоборот.

Поначалу Ливия опасается, что Томас не примет приглашения и она опять окажется с ним наедине, без защиты в виде присутствия других людей. Но выбора нет. Томас слаб, ночь холодна и полна чьих-то криков. Ложась на деревянную лежанку, Ливия не ощущает страха. Она доверяет Гренделю. Их знакомству всего четыре часа, а доверия к нему она испытывает больше, чем к любому человеку, которого знала раньше. Это больше, чем просто чувство. Это факт. Грендель не дымит — он не может дымить. В его сердце нет зла.