Дэн Вилета - Дым

— Все началось, когда мне было девять. В детстве я дымил, хотя и немного. Легкий ребенок — так меня называли, добродушный и смирный, ну, может, не слишком смышленый. Потом дым прекратился. Я заболел, помнится, краснухой, весь покрылся сыпью, у меня был сильный жар. Болезнь прошла, а с ней ушел и дым. С тех пор я ни разу не дымил.

Они все еще сидят за обеденным столом, на разномастных табуретах; от их пальцев остро пахнет раками. Миссис Грендель время от времени встает и принимается хлопотать у плиты, где варится бульон из пустых панцирей. Она что-то напевает под нос, прислушиваясь к речам мужа. В ее пении слышна удовлетворенность, но также и обеспокоенность: что за незнакомцы ворвались в их размеренную жизнь? Грендель же говорит просто, доверчиво, сбрасывает с себя прошлое так же охотно, как ребенок скидывает воскресный костюмчик. Лихорадка Томаса обостряет восприятие им услышанного. Он сидит сбоку от Ливии, вне поля ее зрения; подобрал с пола упавшую рачью ногу с клешней, черную и узловатую, колкую в сочленениях, и катает ее между ладонями, вдавливая в кожу острые края.

— Сначала никто не обратил на это внимания. Я был послушным до болезни и стал еще послушнее после нее. Выдала меня одежда, мое постельное белье. Никаких пятен. Ни днем, ни ночью, неделя за неделей. А еще я перестал ссориться и драться. Больше ни с кем не спорил. Я мог наблюдать, как препираются мои сестры, как их перепалка переходит в настоящую драку, как от каждой валит дым, будто из трубы, и при этом оставался безучастным. С тем же успехом они могли бы ходить на руках или говорить на другом языке. Я не мог этого делать. Так, словно грех — это умение, которое я утратил.

Вскоре вся деревня поняла, что происходит нечто странное. Первыми, конечно, заметили дети. Они начали дразнить меня, пытались разозлить, чтобы я задымил. Но я не мог. При этом я и сам старался. По вечерам я засыпал с мыслями о дыме, придумывал, как бы напроказить, представлял, как поколочу кого-то или стащу бабкину шляпу и брошу ее свиньям. Иногда я даже осуществлял задуманное, бил мальчишку палкой по голове, отрывал рукав от тетиной блузы. Но сердце мое не лежало к таким поступкам. Я совершал их, будто выполнял неприятную обязанность. Дым не возвращался.

Через год-другой дети стали избегать меня. Взрослые тоже. Поползли слухи о том, будто я не в себе, повредился головой. Мои родители старались развеять подозрения. Нет, их сын здоров, говорили они, просто стал настоящим джентльменом, почти что ангелом, истинным маленьким лордом. Всей деревне следует гордиться. На время слухи утихли, но ко мне по-прежнему относились настороженно. Я был не таким, как все. Другим. Не был частью их жизни. Ангел? Может быть. Но кто пойдет на рыбалку с ангелом?

Однажды меня отвели к викарию. В нашей маленькой, глухой деревушке была церковь, но священник приезжал только раз в неделю, по воскресеньям, чтобы прочитать проповедь — длинную и ядреную, как говорили деревенские, чтобы ее хватило на целую неделю. Викарий был грузным человеком с необыкновенно яркими рыжими кудрями.

Он осмотрел меня в маленьком сарае позади церкви, где устроил что-то вроде кабинета. Помню, я стоял перед ним, раздетый по пояс, а он пересчитывал родинки у меня на груди. «Обитает ли в тебе дьявол?» — спросил он. Я ответил, что не знаю. Одна из родинок, сказал он, похожа на раздвоенное копыто. Ведьмин знак, самая зловещая метка.

Говорили, что викарий написал донесение и даже отправил его епископу. Но ответа не получил. А может, он подумал и решил ничего не делать. В общем-то, это был простой человек, который не хотел создавать трудности себе и другим.

И все же о родинке узнали. Тогда вся деревня возненавидела меня. Говорили, что я проклят. Называли Вечным жидом. Носителем каиновой печати. А я даже не знал, что это за жид, но, правда, слышал о Каине. Как только мне исполнилось четырнадцать, я ушел из деревни.

Никакому ремеслу я не обучался, но нашел работу в трактире, милях в двадцати от дома. Три недели продержался я на этом месте, после чего трактирщик выгнал меня. «Ты отпугиваешь посетителей, — заявил он. — Никто не станет верить человеку, который не грешит». Его жена собрала мне еды на дорогу и подарила пару носков. Когда я выходил из их ворот, то заметил, как она осеняет себя крестом, чтобы уберечься от моего проклятия.

К двадцати годам я усвоил, что мою особенность нужно скрывать. Я вел себя замкнуто, переезжал из города в город раз в несколько месяцев. Вечный жид. Обреченный на добродетель. На самом же деле — не хороший и не плохой. В Библии, в Откровении Иоанна Богослова, есть стих о том, что Бог выплевывает теплых. Он любит горячих, любит холодных. Меня не ждут у райских врат.

Грендель хмурится, но к нему тут же подходит жена и кладет ладони ему на плечи. Во взгляде, направленном на Ливию и Томаса, вызов: «Только посмейте огорчить его». Но деликатничать не время. Грендель — либо чудо, либо человек с покалеченной душой. Важно понять, что именно.

— Значит, вы ничего не чувствуете? — спрашивает Томас.

— Нет-нет, чувствую, конечно, — негромко, скорбно отвечает Грендель и тянется к руке жены, чтобы погладить ее. — Чувствую печаль и раздражение, благодарность за то, что у меня есть работа, страх, когда утром выхожу из дома. Чувствую облегчение, когда день подходит к концу и на пороге меня встречает моя добрая жена. Но сердце мое не кипит, и я не могу простить себя за это. Будто моя кровь хуже, чем у остальных.

— Не слушайте его, — вмешивается миссис Грендель: лицо ее потемнело, из носа выскальзывает едва заметная тень. — Он лучший человек из всех, когда-либо ступавших по этой земле.

— Я верю вам, — отвечает Ливия, видя ее гнев. Теперь, рядом с Гренделем, она стала иной, ужасы минувшего дня ушли. Ее душа полна надежды. — Если бы мой отец был здоров, он бы сделал его знаменитым.

Один Томас не присоединяется к согласному хору и сидит молча, вертя в руках рачью ногу. Обрубок его уха чешется от жара и тревоги.

В мою дверь стучится мальчик. Или даже юноша, с рыжеватым пухом на щеках. Такие медно-рыжие волосы вместе со смуглой кожей — редкость в наших краях. Похож на рыжего татарина, но часто вспыхивающий румянец окрашивает его крепкие скулы в более темный цвет.

Его аристократический выговор почему-то не удивляет меня. Несмотря на жалкое одеяние, есть что-то гордое в его осанке. Я вовсе не поклонник аристократов, но нельзя не восхищаться тем, как они держатся. Не сутулятся, плечи расправлены, взгляд спокойно встречается с твоим. И потом, для богатого бездельника он ужасно вежлив.

— Меня зовут Чарли, — говорит он. — Я направляюсь в Лондон. Умоляю, дайте мне воды и чего-нибудь поесть.