Дэн Вилета - Дым

На следующее утро, проснувшись, Ливия находит Томаса в отведенной ему комнате. Он свернулся калачиком под одеялом и излучает влажный жар. Даже ботинки не снял. Ливия смотрит на Томаса — пожалуй, дольше, чем допускают приличия, — и принимает предложение Гренделя сходить в церковь. Еще рано, рассвет только занимается, улицы почти пусты и свободны от дыма. В утренней тишине Ливия замечает, что город сильно обветшал и нуждается в ремонте. По пути она не видит ни единого здания, не тронутого упадком. Обрушившиеся стены, выпавшие рамы, провалившиеся полы и потолки, дыры, заткнутые тряпьем, бумагой, мусором. И тем не менее в каждом доме бурлит жизнь, в каждом подвальном окошке мельтешат человеческие тела — одетые и не очень. В окнах с выбитыми стеклами и пустых дверных проемах сотни жизней выставляют себя на всеобщее обозрение. Обнаженная по пояс женщина кормит младенца. Мальчишки столпились вокруг ночного горшка и звонко мочатся, с беззастенчивостью диких животных. Старик в тяжелых сапогах пробирается через дюжину спящих тел, оставляя за собой грязные следы. Грендель замечает любопытство на лице Ливии, и она покрывается краской от смущения.

— Слишком много людей, — говорит он. — Живут на головах друг у друга. И все постоянно хотят есть. От голода их дым темнеет.

— У них нет работы?

— Есть, конечно. Но фабрика не оплачивает жилье.

— Тогда почему они не уедут прочь от этой грязи? Почему не поселятся в деревне?

Грендель отвечает мягко, будто боится, что его слова заставят Ливию устыдиться своей неосведомленности. Действительно, ее румянец становится еще гуще.

— Понимаете, это трудно. Когда они, голодные и пропитанные грехом, появляются в сельском приходе, их «выталкивают». Местные жители не желают такого соседства, а потому окружают их на рассвете и выгоняют за границы своего прихода. — Грендель морщится: видимо, он испытал это на себе. — Конечно, нет закона, запрещающего пойти туда, куда ты захочешь. Но без работы не выжить. А чужакам работу дают неохотно.

Ливия обдумывает услышанное.

— Тогда это вина фабрик, — заключает она. — Они должны обеспечить работников жильем. Расселить их по окрестностям. Кто владеет этими фабриками?

— Кто владеет фабриками? — На лице Гренделя нет и намека на обвинение. — Люди вроде ваших родителей, полагаю. Знать. Но смотрите, вот и наша церковь. Пора мне заняться колоколом.

Чарли не приходит — ни на рассвете, ни в полдень, ни в сумерки. Ливия ждет его на ступенях церкви до тех пор, пока Лондон не погружается в темноту. Горожане заперлись на ночь. Грендель идет домой вместе с ней; в это время суток на улицах тесно и дымно. Томас все так же лежит в своей комнате. Миссис Грендель рассказывает Ливии, что один раз он проснулся и не спал столько времени, что даже натянул на себя куртку, собираясь выйти и ждать Чарли. Но когда она заверила Томаса, что ее муж и Ливия, должно быть, уже встретили Чарли, он рухнул обратно на постель и тут же заснул.

— Пусть отдыхает, — говорит миссис Грендель. — Он выздоравливает. Набирается сил. Это последняя стадия болезни. Еще пара дней, и он будет в полном порядке. — Похоже, ей доводилось ухаживать за больными. Томас у их ног лежит как неживой, покрытый прогорклым потом.

Ливия подтягивает табурет и садится рядом с ним. Это, говорит она себе, ее долг — не только перед Томасом, но и перед Чарли. И все-таки в ее взгляде отражается нечто больше, чем долг, когда она смотрит на его поджатые колени, на четкие очертания лица, на сине-черную отметину, выползшую из кратера раны до самой щеки. Ее ступни — примерно в ярде от его груди; комната пуста и тиха; из кухни доносится запах готовящегося ужина. Ливия сидит, не вполне осознавая складывающийся в голове вопрос, стиснув небольшие кулаки. Только шевельнувшись, она понимает, что занемела, сидя неподвижно.

Молчание давит на нее, мешает думать. Ей нужно говорить, чтобы понять свои мысли. Хорошо, что Томас спит и не услышит ее, успокаивает она себя.

— Сегодня Чарли так и не пришел, — произносит она так тихо, что звук не покидает ее тела. — Я волнуюсь за него.

Она скрещивает ноги, потом ставит их раздельно, испугавшись тепла между сложенными бедрами.

— Но при этом я очень боялась, что он придет. Странно, правда?

«Боялась, — теперь беззвучно продолжает она, — ведь он может что-то принести. Воспоминания о шахте. Вкус его кожи; два языка, что двигаются не в лад, преодолевая препятствие — губы другого». Расставаясь, они пожали друг другу руки.

— Только… я боялась еще кое-чего. Боялась, что он узнает.

Затаив дыхание, она прислушивается к тому, как дышит Томас — глубоко, хотя и не очень ровно, с едва заметным хрипом.

— Что-то было, да, Томас? Между нами. Вчера. На той гадкой улице.

И теперь, сказав это вслух, Ливия точно знает: это правда. Что-то на самом деле было — не только в тот момент, когда она упала и ее лапал наглый незнакомец, но и раньше, в пути: то ли у ручья, когда она стояла замерзшая и мокрая, потеряв бдительность, то ли потом, когда они ночевали под дверью церкви и Томас тепло дышал ей в затылок.

Томас обратил на нее внимание.

Это вышло случайно, ненамеренно, и это непоправимо. С тех пор Ливия наблюдала за тем, как он борется с собой, надувая щеки, ковыряя пальцем шрам на виске, останавливая на ней взгляд только в минуты рассеянности — и тогда его темные немигающие глаза всматривались в нее. Когда из него идет дым, а в Лондоне это неизбежно, она — там, среди городских ароматов, растворенная в страхе, желании, ненависти. Кажется, Томас даже сплюнуть не может без того, чтобы в его слюну не было вписано ее присутствие.

Она хмурится, задерживается на этой мысли, робко останавливается на пороге следующей. Дело в том, что это не все. Да, Томас обратил на нее внимание.

А она — на него.

Странно, что эта правда вызывает в ней столько злости.

— Я люблю Чарли, — яростно шепчет она и смотрит, как из спящего Томаса выплывает клуб дыма, повисая над ним вторым одеялом. Мальчик с грязной душой. Он испачкает твое платье, если подойти к нему слишком близко.

Но Ливия больше не носит платье.

Она соскальзывает с табурета и опускается на колени. Штаны, доставшиеся ей от рудокопов, так грязны, что укутывают колени, словно подушки из войлока. Томас — вот он, до него меньше фута, он ненавистен ей, он — испытание, которое надо пройти. Ливия наклоняется, вытягивает шею, всматривается, пытаясь разгадать его и, разгадав, забыть, изгнать из своих мыслей. Она глотает его дым, как суп. Вдыхает его, пробует и не находит ничего, что было бы ей неизвестно. Это все тот же Томас: смесь гнева и силы. Зато собственный дым Ливии приводит ее в ужас. Он вспархивает с губ без предупреждения — маленький розовый лепесток перед самым лицом, — закручивается и улетает к потолку. Она словно взяла свой дневник и обнаружила, что, сама не ведая, писала в нем одно имя, снова и снова. Имя Томаса. Писала резко, с нажимом, будто наказывала перо. Ливия резко выпрямляется, вскакивает на ноги, в отчаянии разгоняет руками дым.