Дэн Вилета - Дым

Я сетую на все это в разговоре с юнгой. Поппи его кличут. Бог знает почему. Поппи — паренек четырнадцати лет, это его третий рейс. На все таращит глаза. Мир для него еще в новинку. На матросов он смотрит снизу вверх. Я для него герой, потому что к сорока трем годам дорос до ослепительных высот — должности старшего помощника.

— Наш капитан хочет быть джентльменом, — говорю я ему, наблюдая за передвижениями ван Гюисманса по палубе.

— Джентльменом? — с восторгом подхватывает Поппи, не уловив моего тона. — Подумать только! Чистые простыни, никто тебя не обматерит, даже голоса не повысит. Не толкнет и не заденет. Вот это жизнь!

Я фыркаю:

— Всегда думаешь, прежде чем скажешь хоть слово. Каждое утро разглядываешь постельное белье. Ветры свои держишь в себе — вдруг что. Так и живешь с зажатой задницей, не расслабиться ни на миг.

Но мальчишка разгорячился, забыв о моих годах и о том, что я его корабельный бог.

— Что такого замечательного в грубости и грязи? — спрашивает он.

Поскольку я молчу (тут Поппи попал в точку), он продолжает, сердито и с заблестевшими глазами:

— Они угодят в рай, сэр. А мы с вами — нет.

Первый отряд таможенников высаживается у нас на палубе, когда до берега остается целых две лиги. Слуги ее величества! И до чего бдительны, до чего строги эти джентльмены в шерстяных костюмах. Всегда держатся по двое, следят друг за другом орлиным взором. Говорят, каждый из них должен докладывать начальству о том, как ведут себя остальные. Но я готов спорить на собственный елдык, что они ничуть не честнее одноглазого вора, заправляющего ла-рошельским портом. Правда, это все-таки Британия. Тут каждый жулик подстрижен и ходит в наглаженной рубашке.

Всего проверок четыре. Каждый раз груз осматривают, потом осматривают еще раз. Ставятся печати, заполняются бумаги, оплачиваются пошлины. Каждый раз наш капитан лебезит и подлизывается, пытается заводить разговоры, предлагает выпить — но натыкается на отказ. Все капитаны ведут себя так с таможенниками.

Но наш капитан весь взмок от пота.

— Так что у нас за контрабанда? — спрашиваю я, когда корабль проверила очередная пара контролеров и мы двинулись к устью Темзы.

Капитан ван Гюисманс застывает на месте.

— Шучу, капитан, шучу. Что мы везем? Пряности? Цветы? Опиум?

Он качает головой и утирает лоб носовым платком.

— Детали для двигателей.

Я издаю долгий свист.

— Особые разрешения имеются?

— Конечно. — Потом он бледнеет — сказывается потрясение от моего первого вопроса, — склоняет голову, словно прислушиваясь к раскатам надвигающегося шторма, и уходит.

И вот клянусь: он начинает петь. Визгливо и фальшиво, торопясь в свою каюту, размахивая носовым платком, как маленьким белым флагом.

В хорошую погоду Лондон отлично видно от самого устья Темзы. Большое темное пятно вдалеке, похожее на туман. Из него торчат фабричные трубы, но чем ниже, тем темнее. Рядом со мной у борта стоит Поппи, смотрит на эту мглу и осеняет себя крестом.

Я смеюсь, и он краснеет.

— Он и вправду такой, как о нем говорят? — смущенно спрашивает он. — Гоморра? Воровское логово?

— Это город. Самый большой в Европе.

— Но сколько дыма.

— Там живут грешники. Рабочие, голодранцы. Хорошие люди живут в селах. Плохие — в городах. — Помолчав, я добавляю: — В Лондоне все так же, как и в других местах. Просто заметнее.

Мы держим курс на Табачный док. Слова капитана о том, что команде дается свободный вечер, встречены радостными криками. Даже юнга счастлив. Он боится этой Гоморры, этого воровского логова, но ему хочется узнать побольше о городе. Я уже предвкушаю, как буду показывать ему Лондон, как он станет расставаться со своими страхами, как постепенно поверит, что люди — это всего лишь люди, даже здесь… но капитан отводит меня в сторону.

— Останьтесь. У меня для вас особое дело, — отдает он тихий приказ.

Почти час мы торгуемся о цене. В конце концов он называет такую большую сумму, что я начинаю волноваться, не передумает ли он. Я доволен, но в то же время встревожен.

Что за чудовищное преступление он замышляет, раз готов заплатить дюжину гульденов только за то, чтобы я остался на борту?

— Как ты думаешь, уже полночь?

— Откуда мне знать? В этом городе я еще не видел ни одних работающих часов. — Затем Томас что-то прикидывает и добавляет: — Зато на корабле часы есть, но там пока никто не шевелится.

— Ты уверен?

— Это пароход, большое океанское судно. Морякам нужны часы, чтобы правильно определять местоположение. Без них навигация невозможна. А с палубы можно сойти только по той доске.

— Ты разбираешься в лодках.

— В кораблях. Я вырос возле моря. А теперь тише, возвращается караульный.

Они умолкают и наблюдают за приближением человека. За его движениями легко проследить даже издалека. Он курит трубку, и при каждой затяжке в темноте дока рдеет алым огоньком табак, освещая часть лица — с глубокими морщинами, усами и чисто выбритым подбородком. Он проходит мимо них, делает еще дюжину шагов, потом разворачивается и шагает обратно, оставляя за собой сладковатый запах горелой ванили. При повороте на мостовой его подошвы скрипят.

В самой дальней точке своего маршрута человек останавливается, и его затылок загораживает трубку. Секунду спустя слышно, как одна жидкость льется в другую. В доке такая тишина, что любой звук разносится по самым укромным уголкам. Облегчившись, караульный принимается напевать что-то, не вынимая трубки изо рта. Мелодия — приятная, грустная — незнакома Томасу. На втором припеве человек обрывает песню и возобновляет обход. Вода у его ног так неподвижна и напитана сажей, что кажется черным стеклом, которое ничего не отражает, даже случайную звезду между облаками.

В порту три таких прямоугольных бассейна, которые соединяются с Темзой через глубокие шлюзы с железными воротами. И все они огромны. В самом большом уместилось бы двадцать полей для крикета. Табачный док — наименьший из трех, хотя и он достаточно велик для того, чтобы в нем пришвартовался пароход Ост-Индской компании. Вокруг него вырос целый город из складов, мастерских, подъемников, запчастей, бочек и кнехтов. Это пейзаж не для людей, а для механизмов, для громоздких конструкций из металла, источающих ржавчину. В одном углу стоит гребной винт, каждая изогнутая лопасть — выше человека. Будь у машин своя религия, этот винт мог бы стать их крестом. Нетрудно представить себе существо, пригвожденное к его лопастям.

Со всех сторон док огражден высокой кирпичной стеной, в которой проделаны лишь одни ворота. Томас и Ливия подошли к нему через многолюдные пирсы Западного дока под конец рабочего дня и потом прятались за бочками, пока не разошлись последние грузчики. Оказалось, что ворота не заперты, караульные будки пусты, а единственными свидетелями их проникновения в док стали скрипящие петли. Как полагает Томас, это нечто большее, чем простая небрежность. Западный док не принимает иностранные суда и поэтому почти не охраняется. Но в Табачном доке проводят таможенный досмотр заморских грузов. Везде висят знаки, запрещающие проход, а верх стены плотно опутан петлями колючей проволоки. И все же док опустел, словно приглашая воров. Кому-то хорошо заплатили, охранники отпущены по домам, собаки куда-то подевались. Остался лишь один караульный, да и тот какой-то безалаберный: благодаря трубке Томас и Ливия заметили его сразу, как только миновали ворота. С тех пор они играют с ним в прятки.