Дэн Вилета - Дым

Мгновение спустя Томас протискивается мимо Гренделя и сгребает Чарли в охапку. Друг повисает в его объятьях мешком костей.

Забирают меня в четыре двадцать пять по корабельному времени. Допускаю, что это чистая случайность, но, если есть желание напугать человека, застать его в самом ранимом, самом беспомощном состоянии, лучшего момента не найти. Команда еще не вернулась, и предупредить меня о вторжении некому. Поэтому я нахожусь в неведении до тех пор, пока в мою дверь не стучат. Одеться мне не позволяют. Человек в ночной сорочке, под конвоем сходящий по трапу к повозке и сверкающий на ветру голыми ногами: разве бывает зрелище смешнее?

Незнакомец в экипаже любезен и невероятно толст. Мы сидим на одной скамье, и сиденье под ним прогибается так сильно, что я постоянно скатываюсь к нему. Последнее, что я вижу, это отряд людей, рассыпавшийся по палубе моего корабля. Ни один из них не носит форменную одежду. Не знаю, что это за люди, но они явно хотят казаться не собой. Джентльменами. Нет, джентльмен разрешил бы мне натянуть подштанники. Я дрожу от холода и стыжусь сажи, из-за которой сорочка приклеивается к моему животу и бедрам.

Конечно, я изливаю свое негодование: говорю незнакомцу, что являюсь подданным ее величества королевы Нидерландов, что это возмутительно, просто возмутительно, что я требую немедленного освобождения. Но толстяк лишь похлопывает меня по плечу и ничего не отвечает, словно соглашаясь с тем, что все эти слова должны быть сказаны, что они являются частью процедуры и что лучше высказать их все разом. Единственный раз он прерывает меня — когда в своих протестах я перехожу на крик. Тогда он прикладывает палец к губам. Он в перчатках. Я мгновенно умолкаю, в первую очередь из-за того, что он в перчатках. Конечно, на улице холодно, и без них ни один джентльмен не может считаться полностью одетым. Но все равно перчатки выглядят весьма красноречиво. Они порождают возможность насилия. Легко вообразить, как пальцы в этих перчатках сжимаются в кулак. А толстяк при этом сохраняет добродушное молчание.

Мы едем полчаса, и вдруг мой похититель начинает шарить в темноте у наших ног, достает мешок и натягивает его мне на голову. Должно быть, так надевают шоры на лошадь. Я мог бы сопротивляться, но он действует так споро, так ловко, не грубо и не вежливо, что у меня просто не хватает духу.

Поначалу мешок мне не очень досаждает. В каком-то смысле он снимает с меня всякую ответственность. Мне больше не нужно кричать или протестовать, не нужно следить за дорогой, не нужно накапливать смелость для побега. Лишь когда мы высаживаемся из экипажа и меня заводят в здание, слепота превращается в страх, а затем в жалкую панику. Вокруг меня звуки, понимаете, звуки, которые я не могу опознать. Печатные машинки, думаю я, и один раз — пронзительный перезвон. Где-то вдали беседуют мужчины — серьезно, ни разу не рассмеявшись, не повышая голоса. Должно быть, какое-то учреждение. Большое, как мне кажется, и расположенное под землей. Мы все время спускаемся по лестницам. Вдруг рядом с нами раздается визг, будто коту прищемило хвост дверью. Но при чем здесь коты? Я едва стою на ногах от страха, когда меня наконец толкают на табурет и стягивают мешок.

Кабинет. Ковер, книжная полка, по центру — письменный стол, за ним сидит давешний толстяк. Ни одного окна. Пахнет тут странно — кипяченым бельем. Многоколенчатый радиатор источает слишком сильный жар. В помещении нет охраны. Мой похититель предлагает мне стакан воды, который только что наполнил из большого графина.

Проходит бесконечно долгое время, а он не задает никаких вопросов. Просто сидит там и читает письма, разложенные на его столе. Табурет, на котором я сижу, оказывается крайне неудобным. Он на дюйм или два ниже, чем обычно, и приходится очень высоко задирать колени. Я подумываю о том, чтобы еще раз выразить протест или, по крайней мере, потребовать другой стул, но, несмотря на стакан воды, у меня совершенно пересохло в горле.

Потом в кабинет без стука входит мужчина, безупречно одетый, обходит письменный стол, не глядя на меня, склоняется к толстяку и что-то шепчет ему на ухо. Затем вручает ему папку, набитую бумагами, после чего удаляется. У него грязные ботинки, поэтому на полу остаются следы (на ковер он старался не наступать). Пока толстяк изучает документы, мне остается только рассматривать следы. Потом я перевожу взгляд на похитителя. С моего места он кажется разделенным на две половины: верхняя опирается на локти, нижняя неподвижна. Он скрестил ноги, обутые в полуботинки. В отличие от ботинок клерка, его обувь чиста.

Он переворачивает и дочитывает последний лист, закрывает папку, достает из кармана пиджака самопишущее перо и делает пометку в блокноте, лежащем перед ним. При этом он удивительно похож на школьного учителя. Нет, на директора. Директора, отчитывающего нерадивого ученика. Я ерзаю на табурете.

В конце концов он говорит:

— Вот вы и у нас, капитан ван Гюисманс. Должно быть, вы гадаете: где это — «у нас»? Что это за преступная организация, действующая в самом сердце Лондона? Что за разбойники захватили вас? Что вы можете сделать, если хотите освободиться?

Пока мы шли по зданию, вы слышали стук печатных машинок. Да-да, я заметил, как вы наклонили голову в ту сторону. Печатные машинки — в Англии! Даже на Континенте, насколько мне известно, лишь немногие бюрократы приняли их полностью. Всегда, всегда новшества встречают сопротивление, даже без эмбарго. Меня это обнадеживает. Это в природе человека — неодобрительное отношение к печатным машинкам. Тем не менее наши машинки я одобряю. Видите ли, доклады удобнее читать в печатном виде, а если вложить между листами специальную бумагу, можно создавать копии во время печатания оригинала. По-моему, просто чудесно.

Так кто же они, эти люди, которые могут безнаказанно похитить человека, имеют доступ к иностранным технологиям, ведут записи и составляют доклады? Открою вам тайну, страшную тайну. В Англии есть полиция . Но официально ее нет, прошу заметить. Трижды в парламенте поднимался вопрос о ее создании, и трижды проект отвергали. Полиция — это для французов, для немцев! Для безбожных стран, в которых правительство шпионит за своими гражданами. Ибо что есть полиция, как не армия шпионов и докучателей? Те, кто нарушает наше право на частную жизнь! Видите ли, наши аристократы весьма трепетно относятся к своей частной жизни. Хотят, чтобы дверь можно было запереть на замок.

И все-таки полиция существует. Тайная полиция, созданная подкомитетом по общественному благоденствию. Это такой крошечный подкомитет. Пять постоянных членов. Ни один не связан с какой-либо партией, все нейтральны. Государственный орган в чистом виде, если угодно. Среди первых его действий была прокладка проводов по всей стране. Втайне, разумеется, и под землей, там, где возможно. Тонкая, рискованная работа. Семь телефонов — вот и все, что мы имеем после десяти лет напряженного труда. Несколько дней назад я принял первый звонок, и до чего же глупо я себя чувствовал, выкрикивая в эфир слова.