Александр Басов - Союз Верных — Остгренц (СИ)

— Даже если ты действительно не являешься служителем Богов, Берхард, это ничего не изменит. Когда люди считают кого-либо достойным говорить от имени Вершителей человеческих судеб, значит, так тому и быть. Пойми, нам и так здесь тяжело. Многим кажется, что сами Боги отвернулись от них. Своим отказом ты перережешь последнюю ниточку, связывающую их с жизнью.

— Но, ведь, это грех… — я надеялся, что это окажется решающим аргументом.

— Дать людям надежду, помочь, излечить душевные раны. Всё это теперь называется грехом?

Возразить было трудно, но я боялся ответственности, которая готовилась на меня свалиться. Я, который сам до сих пор не смог обрести Богов в своей душе, должен был говорить от их имени. Сразу вспомнились слова из Священного писания о "ложных пастырях", ведущих в пропасть доверившихся им людей. И о том, что "сомневающийся подобен шаткому столбу, и неверие легко повалит его наземь".

— Среди этих каменных стен, — продолжал повстанец, — мы подобны самым первым людям, перед которыми Боги открыли мир. "Избрали они себе пастыря, и Боги отверзли его уста и дали через него людям Завет". Так, кажется, говорится в писании?

— Так, — согласился я.

— Вот и мы тебя избрали, Берхард. Ты — наш пастырь. Не подведи, иначе Боги действительно нас оставят.

Так я стал тюремным священником. Общение с отцом Готтардом не прошло для даром. Отсутствовали проблемы с тем, как должна быть организована церковная служба, и каковы обязанности проводящего её священнослужителя. С этим никаких сложностей не было, но я совершенно терялся, когда возникала необходимость кого-нибудь исповедовать. Выслушивать сокровенные признания от повстанцев, вдвое, а то и более, старших чем я, порой было совсем не просто. Зачастую люди рассказывали о себе такие вещи, что становилось по-настоящему страшно. Первые две ночи меня мучили кошмары, не давая ни на мгновение погрузиться в сон. Совета или помощи просить было не у кого, и приходилось самому искать ответы на вопросы, которые ставила передо мною жизнь.

Я осознавал, что не могу предложить повстанцам и десятой доли того, что они могли бы получить, общаясь с отцом Готтардом. Пришлось стать чисто символическим пастырем, к которому тянулись потому, что не имели возможности выбирать. Сами повстанцы оценивали мою деятельность положительно, и даже надзиратели признали во мне священника. Поначалу очень беспокоило, как к моей новой роли отнесётся Клаус. Уж он-то прекрасно знал, кем я являюсь на самом деле. Но мой приятель пришёл на первое же богослужение и, после того, как молебен закончился, одним из первых подошёл для благословения.

— Благословите, отец Берхард.

Я едва не бросил всё и, с трудом нашёл в себе силы, чтобы завершить все положенные обряды. В тот же вечер отыскал своего приятеля и с пылающим от стыда лицом произнёс:

— Прости меня, Клаус.

— За что?, — удивился он.

— Я же не священник. Пришлось согласиться на эту роль. Тебе совсем необязательно мне подыгрывать.

— Ты должен неплохо меня знать. Так, Берко?, — улыбнулся мой приятель.

— Какой разговор? Мы же выросли вместе.

И тут он произнёс слова, после которых я перестал сомневаться в правильности своих действий:

— Вот и я тебя хорошо знаю. Поэтому и подошел просить благословения.

— Ты меня очень смутил тогда. Пожалуйста, вне богослужений, не называй меня отцом Берхардом.

— У тебя что-то с ушами, Берко?, — засмеялся Клаус. — Наверное, прихожане слишком громко пели гимны Богам!

Барон Арман не оставил без внимания мой новый статус. На следующий день после того памятного богослужения, две надзирателей привели меня в его кабинет. Тогда я впервые вышел за пределы тюремного кольца и был удивлён, насколько неуютными и мало приспособленными для обитания были помещения, занимаемые охранниками.

"Да эта тюрьма ничуть не лучше нашей", — решил я, разглядывая неумело нанесённую штукатурку, которая скорее подчёркивала, чем скрывала кривизну стен.

Кабинет начальника был обставлен скудно, даже по меркам приюта в Остгренце. Приличного кресла там не оказалось. Арман восседал на сколоченном из толстых досок стуле, покрытом звериными шкурами. Единственным украшением кабинета были приколоченные к стене большие оленьи рога.

— А ты даже здесь ухитряешься сделать карьеру, — произнёс барон, оглядев меня с ног до головы. — Ещё недавно был простым лекаришкой, а стал божьей прислугой. Глядишь, и до архиепископа когда-нибудь дорастёшь.

Собственная шутка настолько понравилась начальнику тюрьмы, что он долго не мог унять смех, тряс головой от восторга и утирал выступившие на глазах слёзы. Смеяться он прекратил так же внезапно, как и начал, после чего вперил в меня тяжёлый взгляд и сказал:

— Значит так. Слугой господним, тебя пускай считают бунтовщики, а для меня ты такой же отвратительный ублюдок, как и все остальные. Понятно?

— Да, ваша милость.

Я не собирался с ним дискутировать на эту тему, тем более что сам не считал себя истинным служителем Богов.

— В твоих интересах быть со мной откровенным и ничего не утаивать. Иначе твоя никчёмная жизнь может очень сильно осложниться. Понятно?

— Да, ваша милость.

— Хорошо. Тогда рассказывай, о чём тебе рассказывают бунтовщики на исповеди.

Я подозревал, что рано или поздно этот вопрос всплывёт, поэтому был готов отвечать, не задумываясь, но на всякий случай, спросил:

— Что именно интересует господина барона?

— Всё!, — рявкнул Арман.

"Похоже, он думает, будто застал меня врасплох. Ошибаетесь, господин барон".

Для начала я взялся перечислять все любовные похождения повстанца по имени Макс. Любвеобильный молодой человек не столько исповедовался, сколько с упоением вспоминал о времени, проведённом с очаровательными девушками. На память я тогда не жаловался, поэтому вывалил в уши начальника тюрьмы весь рассказ без каких-либо сокращений. Другой повстанец признался в том, что перед боем испытывает неодолимый страх быть проткнутым пикой. Он очень натурально описывал свои ощущения, с дрожью в голосе говоря о холодном и остром наконечнике, скользящем между рёбер к сердцу. Стараясь передать все интонации, я приукрасил, как мог, эту жуткую историю, и барона, кажется, проняло.

— Хватит!, — остановил он меня. — Что это за бред?

— Это содержание исповеди, — с серьёзным лицом ответил я. — С вашего позволения, я продолжу?

— Нет. — мрачно отказался Арман. — В следующий раз будешь докладывать только самое важное. Не злоумышляет ли кто-нибудь против его светлости. Понятно?

— Да, ваша милость, — снова ответил я, а потом не удержался и добавил: — Осмелюсь напомнить господину барону, что все, кто у меня исповедовался — бунтовщики. Они не могут не злоумышлять против его светлости.