Андрей Кречетов - Воля твоя (СИ)

— Я иду с тобой. — Спохватился Рига, но охнув, едва приподнявшись, тут же завалился обратно.

— Адреналин сошел на нет, сейчас ты никуда не встанешь. Оставайся здесь, иначе разойдутся швы. Дубохват за тобой присмотрит.

Левис Рига взглянул на него исподлобья, но ничего не сказал. Верно, его раздражало подобное с ним общение и бросаемые в его сторону команды, но правота, а главное, сила сейчас были на стороне бандита — все признаки диктующего условия, хотя Фирри, благородный мать его Фирри, этим не пользовался. И это раздражало вдвойне. Нет, втройне, вкупе с навалившимся от ранения бессилием.

— Теперь мы знаем, — бросила цель раздражения от дверей, — что стало отправной точкой настоящего восстания, дайте боги, чтобы оно не захлебнулось в первые же часы, — ярость самоотверженной женщины, вызванная жестокостью людей. — Фирри вдруг во весь голос рассмеялся, запрокинув голову. — Представляю же я их лица, и тех и других, когда Это произошло! Не-ет, такая ярость не могла вот так запросто раствориться, она заразила собою остальных отпущенных на смерть горожан.

— Теперь ты видишь? — Плясали у меня перед глазами строки недавно вскрытого конверта. — Теперь ты понимаешь, какие силы за всем этим стоят?

Мне казалось, что я понимал. Понимал еще тогда, но теперь, наглядно продемонстрированное, — тем, кто знает куда и на что смотреть, — оно приобретало совершенно новые краски.

Совсем недавно я пересел южную границу Железной империи, возвращаясь назад. Подумать только, охваченная войной полоса милостиво пропустила меня через себя, даже самым краем не подумав втянуть в этот самый конфликт. Как это удалось Номаду, учитывая, что меня пропускали без объяснений сразу обе стороны, — загадка. И тоже своеобразная демонстрация власти. Однако мой некогда хороший знакомец хотел мне поведать совершенно иное.

— И видишь ли ты, на что способны эти силы?

Теперь — да. Я считал россказни Номада слабо подкрепленным блефом изувеченной годами историей. То было семьсот лет назад — да какой дурак поверит подобному, если наплести можно все, что угодно! Но теперь, когда я услышал историю из самых первых уст, за дальностью в пятнадцать лет, — смешной срок, — собственные взгляды просто пришлось пересмотреть.

— И знаешь ли ты теперь, что собою представляет Комитет Крови?

Власть и еще раз власть — почти всемогущество. Эта история в полной мере показала мне, что Комитет сам, своими собственными руками способен вести интересующие его войны. Способен кроить государства и писать свою собственную историю. Искре не просто так дали выжить — ее заставили, гоня вперед знаменем освобождения.

— И что же теперь ты будешь делать? — Этого вопроса он не задавал, я задал его себе сам, подсознательно уже зная ответ. Знал уже давно, правя неговорящую лошадь по имени Садия к одному заждавшемуся меня селению.

— И все-таки ты явился сам.

Тот, кто желал, чтобы его называли Кардиналом, откинулся на спинку кресла.

— Я сделал столько для того, чтобы наконец-таки увидеть твое присутствие здесь, вот в этом самой комнате, в этом самом кресле, только чтобы в итоге ты пришел сюда без чьей-либо провожатой помощи. Никто так и не сумел ухватить тебя за плечи, связать, насильно доставить пред очи мои. Ты сделал это сам — попался самому себе — такими путами, которые не разорвать даже Создателям.

— Создатели… Неужели даже Твари веруют в них? Отчего-то мне казалось, что у вас обязательно должно быть свое божество или даже целый сонм божеств, в противопоставление людским Творцам.

— Вот как! — Казалось, Кардинал был искренне поражен. — И как же ты догадался?

Он демонстративно оглядел себя, одежду. Даже встал, покрутившись на месте.

— Что, так заметно, да?

— Если не считать бледной кожи и осунутого лица, что запросто можно приписать затхлости, жизни в постоянном сумраке и алкоголю, то ни единого намека.

Мое откровение повисло между нами тяжелым покрывалом. Насквозь пропитанный маслами и ароматами воздух кружил голову, заставлял нервно ухмыляться, глубоко дыша, в попытках сохранить собственный рассудок — не расхохотаться прямо здесь, в лицо неведомой Твари, сидящей передо мною с глупым выражением лица. Рассмеяться тому безумному пату, что привел меня сюда.

— Знал и все равно пришел. — Неверяще покачивая головой проговорил хозяин.

Недавно початая бутылка, стоящая на столике перед ним, совершила небольшое путешествие к носу Кардинала, была тщательно обнюхана и, с отвращением, отставлена обратно. Следующая закупоренная бутылка задорно чпокнула, пустив по комнате очередной аромат сводящей с ума притерности.

— Номад, — задумчиво проговорил он, удерживая тремя длинными пальцами горлышко бутылки. — Должно быть, Номад проговорился. Иного объяснения этому я не вижу.

Я загадочно улыбнулся.

— Неужели не этот сукин сын?! Тогда кто, как?

Он вскочил с места. Впервые с начала нашего долгого разговора. Не встал, прохаживаясь взад-вперед, а именно вскочил, яростно бросив бутылку чего-то терпкого прямо под ноги. Нечто тягучее, темно-красное, медленно выливаясь из узкого горла, растекалось у кресла.

— Отвечай! — Вскричал он, и крик его был подобен крику ворона — противный, громкий, гаркающий.

Я встал вслед за ним. Впервые позволил себе встать с этого кресла. Никто не выстрелил из боковых проходов, никто не выскочил из арочных галерей. Казалось, все они, буде есть здесь кто-либо помимо нас, застряли в этом тягучем воздухе словно в паутине огромного паука.

— Волей Провидения! — Медленно, с чувством, произнес я, наблюдая разыгравшуюся гамму чувств на лице моего собеседника. — Весьма и весьма возвышенно…, однако иного объяснения тому я не вижу. — Я сделал осторожный шаг в сторону. Один, второй, уверенно пойдя полукругом. Кардинал замер на месте в той самой позе, какой он встретил мое самовольство. И лишь голова поворачивалась вслед моему движению. — Провидение — какое высокое, страшное и всемогущее слово. Не правда ли? Должно быть, это очень интересная история, раз ваш всемогущий Комитет решил прикрываться дланью самой Судьбы! Ах, как бы я хотел послушать ее, узнать ваши мотивы, намерения и чаяния — ведь не каждый день встречаешь того, кто привык ставить себя выше других, решать их жизни, судьбы. Определять их волю. «Волю твою волей чужой» — и само Провидение, пребывающее в умах простого люда и… нелюда, такой невозможностью, неотвратимостью и ужасом предопределения подходит как нельзя лучше.

Кардинал, казалось, не дышал. Не улыбался, не скалился, не щурился — лицо его словно омертвело, и лишь глаза, живые глаза, продолжали тяжело буравить меня взглядом.