Энн Райс - Талтос

— Нет, мама, это я. — Чьи-то руки сжали ее ладони. — Посмотри на меня. Это я, Морриган.

Мона медленно открыла глаза. Она судорожно вздохнула, стараясь снова дышать, дышать, несмотря на тяжесть в груди, пытаясь поднять голову, дотянуться до этих прекрасных рыжих волос, приподняться настолько, чтобы… чтобы просто коснуться ее лица, чтобы… поцеловать ее.

Когда она проснулась, шел снег. На ней была длинная хлопчатая ночная рубашка, которую ей дали, — нечто плотное, для нью-йоркских зим, а спальня была очень белой и тихой. Майкл тихо дышал рядом.

Эш работал внизу, в своем кабинете, — по крайней мере, он ей сказал, что будет работать. А может, он покончил с делами и тоже отправился спать.

Роуан ничего не слышала в этой мраморной комнате, в безмолвном снежном небе над Нью-Йорком. Она встала у окна, глядя наружу, на серые небеса, наблюдая за тем, как снежинки становятся видимыми, отчетливо проявляются, чтобы, подчиняясь порывам ветра, тяжело опуститься на крыши вокруг, на наружный подоконник и даже прямо на стекло.

Роуан спала шесть часов. Этого было достаточно.

Она оделась как можно тише, надела простое черное платье из чемодана, еще один новый и дорогой наряд, выбранный для нее другой женщиной и, наверное, куда более экстравагантный, чем все то, что она могла бы купить для себя сама. Жемчуг, много жемчуга. Черные чулки. Туфли со шнуровкой выше подъема и при этом на опасно высоком каблуке. Немного косметики.

А потом она пошла по тихим коридорам. Нажми кнопку с буквой «М», говорили ей, и увидишь кукол.

Куклы. Что она вообще знала о куклах? В детстве они были ее тайной любовью, в которой она всегда стыдилась признаться Элли и Грэхему и даже своим подругам. Обычно она просила подарить ей на Рождество химический набор, новые теннисные ракетки или новую стереосистему…

Ветер завывал в шахте лифта, как будто это была каминная труба. Роуан нравился этот звук.

Двери лифта скользнули в стороны, открыв кабину, обшитую деревянными панелями с зеркалами в резных рамах, чего Роуан даже и не запомнила, потому что приехали они еще до рассвета. Уехали на рассвете. Приехали на рассвете. Им вернули шесть часов. Для ее тела наступил вечер, и Роуан это ощущала: тело было напряженным, готовилось к ночи.

Она спустилась вниз в тишине, прислушиваясь к вою ветра, думая о том, как призрачен этот звук, и гадая, нравится ли он Эшу тоже.

Должно быть, в самом начале все же были куклы, куклы, которых она не помнила. Разве все не покупают кукол для девочек? Наверное, нет. Возможно, ее любимая приемная мать знала о ведьмовских куклах в сундуке на чердаке, куклах, сделанных из настоящих волос и настоящих костей. Может быть, она знала, что в прошлом для каждой Мэйфейрской ведьмы делалась одна кукла. Может быть, куклы заставляли Элли содрогаться. И еще есть люди, которые независимо от прошлого, вкусов или религиозных убеждений просто боятся кукол.

А она сама боялась кукол?

Двери открылись. Взгляд Роуан упал на стеклянные витрины, бронзовую отделку, такой же идеально чистый и сверкающий мраморный пол. Бронзовая табличка на стене сообщала: «ЧАСТНОЕ СОБРАНИЕ».

Роуан вышла из лифта, предоставив дверям с шорохом закрыться за спиной, и осознала, что стоит в просторном, ярко освещенном помещении.

Куклы. Везде, куда она ни смотрела, она видела их уставившиеся в никуда стеклянные глаза, безупречные личики, рты, полуоткрытые как бы в искреннем и нежном благоговении.

В огромной стеклянной витрине прямо перед Роуан стояла кукла около трех футов ростом, изготовленная из неглазированного фарфора, с длинными мохеровыми косами и в платье, искусно сшитом из поблекшего уже шелка. Это была французская красавица 1888 года, созданная Казимиром Бру, как говорилось на этикетке. Возможно, он был величайшим кукольником в мире.

Кукла поражала независимо от того, нравилась она кому-то или нет. Ее голубые глаза безупречной миндалевидной формы были яркими, наполненными светом. Фарфоровые ручки бледно-розового цвета были вылеплены так искусно, что казалось, вот-вот шевельнутся. Но конечно, именно лицо куклы, его выражение захватило Роуан. Изысканно очерченные брови были не совсем одинаковыми и создавали впечатление движения. Лицо куклы казалось любопытным, невинным и задумчивым…

Без сомнения, это был своего рода верх совершенства. И хотелось ли Роуан когда-либо иметь кукол или нет, она все равно ощутила желание прикоснуться сейчас вот к этой, ощутить ровную поверхность румяных щечек, может быть, даже поцеловать слегка приоткрытые алые губки, потрогать кончиком пальца чуть обрисованную грудь, так эротично обтянутую лифом платья… Золотые волосы куклы явно поредели от времени. А ее нарядные маленькие кожаные туфли выглядели поношенными и потрескались. Но впечатление оставалось не зависящим от времени, чрезвычайно сильным: «вечная радость».

Роуан представила, как укачивает эту куклу, словно младенца, и поет ей песенку, хотя та и не походила на новорожденную. Это была просто маленькая девочка. Крохотные голубые бусинки весели в ее безупречной формы ушах. Шею украшало ожерелье, затейливое, видимо женское. Если рассмотреть все подробности, кукла была вовсе не ребенком, а чувственной маленькой женщиной необычайной свежести, может быть, даже умной и опасной кокеткой.

Маленькая карточка перед витриной описывала особенности куклы: она на редкость большая, на ней сохранились оригинальное платье и украшения, кукла являет собой совершенство и это первое приобретение Эша Темплтона. Других характеристик Эша Темплтона явно не требовалось.

Первая кукла. И Эш вкратце рассказал Роуан, когда говорил о своем музее, что увидел эту куклу, когда она была совсем новой, в витрине какой-то парижской лавки.

Не приходилось удивляться тому, что эта кукла привлекла и его взгляд, и его сердце. Не приходилось удивляться тому, что он возил ее с собой целое столетие. Не приходилось удивляться и тому, что Эш основал свою огромную компанию как некое подношение ей, чтобы принести, как он сказал, «каждому в новом виде ее изысканность и красоту».

Во всем этом не было ничего тривиального, зато было нечто милое и таинственное и в то же время загадочное, чудное, заставляющее задуматься, — кукла, у которой что-то свое на уме.

«Видя такое, — подумала Роуан, — я понимаю все это».

Она пошла дальше, мимо других витрин. Увидела другие французские сокровища, работы Жюме, Стейнера и других мастеров, чьих имен никогда не знала, и сотню за сотней маленьких французских девочек с круглыми, как луна, личиками, крошечными красными ротиками и такими же миндалевидными глазами.

— Ох, до чего же вы все невинны, — прошептала Роуан.