Екатерина Боброва - Шанталь, или Корона против

Приведя себя в порядок, я вернулась в первую комнату и в задумчивости уставилась на дневник. Мои мысли никак не хотели смириться с его присутствием. Если похитителям нужен дневник, зачем забрали меня? Если была нужна я, зачем взяли дневник? Если только от меня не решили избавиться как от свидетеля? Нет, сложно. Проще было придушить в номере или зарезать, а не тащить в подвал.

Передернула плечами от прошедшего по спине озноба — воображение живо нарисовало мой хладный труп на белой простыне. И ведь похоронят-то на чужбине!

Слезы защипали глаза, пришлось прикусить губу, чтобы взять себя в руки. Я давно заметила, как благотворно влияет на работу мысли осознание, что никто, кроме тебя самой, тебе не поможет. И если хочешь остаться в живых, придется рассчитывать на собственные силы.

Но как похитители узнали о дневнике? Неужели маг проболтался? Или помощник? Вот не зря он мне так не понравился…

Я забралась с ногами на кровать, потом спохватилась. В любой момент сюда могут войти, а я в таком виде — полспины голой. Ладно, не голой, но сорочку благородная дарьета демонстрирует лишь мужу.

Следующие полчаса я спешно, выкручивая локти и пальцы, пыталась застегнуть платье на спине.

— Не могли другое взять, — простонала, пристраивая в петлю непослушную пуговку, — нет, надо было именно это, мне на мученье.

Впрочем, следовало признать, вкус у похитителей был. Платье они выбрали выходное, бледно-лиловое, с крупными белыми цветами.

Косой медленно спускался по лестнице, держа поднос с едой на вытянутых руках. Спускался, почти не дыша, так как мужик, назвавшийся Смоком, обещался прибить, если он снова вывернет поднос, как будто Косой нанимался в подавальщицы. И ничего бы этой дурехе не сделалось, с пола поела бы. Он все собрал, а кусок хлеба даже обтер о штаны.

Сам Косой и не такое едал в своей жизни. Благородные придумывали, что у них нежный желудок. И как считал Косой, придумывали от незнания. А вот пожили бы на улице, познали, что такое голод, и не выпендривались бы с едой: чистая там или чуть по полу валявшаяся.

Мышцастая и почти достающая до потолка фигура Смока внушала уважение и страх — спорить с таким, себе дороже. И потому Косой, повторно нагрузившись и костеря в душе всех благородных, шел по подвальному коридору, проверяя ногой на ощупь каждый шаг. Не дай, худица, еще раз подвернуть ногу на выбоине.

Грело одно, точнее, один — здоровенный кинжал за поясом. И пусть над ним потешались, когда он попросил револьвер, зато кинжал выдали со словами: «Попугаешь девку, чтоб не кинулась бежать».

И тут же предупредили: «Порежешь — самого прикончим».

А когда он уточнил: «А если все же кинется?», потому как бойкая — вон у Косого до сих пор нога ныла от подлого удара по лодыжке. Заржали в открытую: «Дорога одна, прибежит к нам — тут мы и встретим».

Около двери он долго возился с замком. Потом передвинул кинжал под руку, чтобы быстро выхватить, поднял с пола поднос и распахнул дверь.

Девица восседала с ногами на кровати — а еще благородная называется — и смотрела на него так, словно он лично укокошил её родную бабушку. Узнала, зло прищурилась. Косой видел такой же взгляд у кошки, когда та готовилась прыгнуть на крысу в подворотне.

Он, стараясь не казаться поспешным, поставил поднос на пол и, как ему надеялось, весомо и без страха положил ладонь на рукоять кинжала. Чуть развернулся, демонстрируя длину лезвия заткнутого за ремень штанов оружия.

Девица хмыкнула и вообще не выглядела впечатленной, но злой блеск в глазах поутих. Косой счел, что миссия выполнена и, не оборачиваясь, спиной вперед, начал продвигаться к двери. Пленница, склонив голову набок, молча наблюдала за его отступательными маневрами. «Ну точно кошка», — подумал Косой.

Он был уже у порога, когда его окликнули.

— Стой, — и практически приказали: — С платьем поможешь.

Я смотрела в черные глаза пацана, чуть испуганные и очень удивленные, и утешала себя тем, что он еще ребенок. Ну, хорошо, почти ребенок, пусть и старался казаться старше, смешно цепляясь за рукоять кинжала. Один глаз у пацана едва заметно косил в сторону, отчего вид у него был простецкий, но жесткий и взрослый взгляд, который я поймала, детским не был. И все же опыта парнишке не хватало. Будь на его месте взрослый, разве стал бы он оставлять открытой дверь, стал бы, подойдя, смущенно просить: «Повернись».

Я не знала, что удержало меня на месте, когда тело горело желанием сорваться с кровати, оттолкнуть пацана и выбежать из комнаты. «Бежать отсюда», — шептал страх. «Бежать», — требовало сердце, но кто-то иной, хладнокровный и мудрый, точно змей, велел оставаться на месте.

«Если не заперта дверь и к тебе отправили ребенка, значит, за дверью или чуть дальше по коридору есть тот, кто сумеет тебя задержать. Ты хочешь, чтобы тебя хватали, тащили будто мешок, а зашвырнув в камеру, добавили пару сальных шуток?»

Можно было украсть кинжал, но дядя давно объяснил — нож в слабых руках не опаснее зубочистки. Вот револьвер — другое дело. Меткости и хладнокровия, что любило это оружие, у некоторых женщин поболее, чем у мужчин, будет. Наверное, потому он и научил меня стрелять, а может, потому, что застал в оружейной, когда я целилась в рыцарские доспехи сразу из двух стволов. Таким испуганным я видела дядю впервые в жизни, это потом, когда он вывел меня из дома и позволил нажать на курок, испугалась сама — револьверы были заряжены.

За спиной сопели, тихо ругались, но пуговицы застегивали ловко, ни разу не коснувшись тонкой ткани сорочки. Пальцы у парня были что надо…

— Ты вор? — спросила.

За спиной засопели еще громче.

— И что? — зло бросил пацан, отходя в сторону. Я пошевелила плечами — платье плотно облегало спину.

— Ничего, — примирительно улыбнулась, — любая работа достойна уважения, но стоит ли становиться в тень закона?

— Да что ты понимаешь!? — он рубанул воздух ладонью, в глазах засветилось черное отчаяние. Так смотрят люди, побывавшие на краю и нашедшие камень, за который можно зацепиться и не свалиться вниз. — Чистенькая из благородных. Не голодала поди, — он все же плюнул на пол, хоть и пытался сдержаться. — А мой батя сдох, когда мне восемь было. Мать с двумя сестрами осталась. Я в подмастерья сунулся. Одному, второму… Только кому нужна мелочь? Там и десятилетних не брали, а Краб меня взял. Из семьи я ушел, ну чтоб, если загребут, мать не волновалась, а деньги им кажный месяц оставляю, поняла?

Он развернулся и вышел, громко хлопнул дверью. Зло заскрипел ключ в скважине.

Я с тишиной осталась одна. Смахнула набежавшие слезы, ощущая, как горло раздирает колючий комок. Конечно, я знала о другой стороне жизни, той, где нет вкусной еды, званых обедов и балов. Где потеря работы или смерть кормильца означает падение в нищету.