Екатерина Боброва - Шанталь, или Корона против

Мне вспомнился череп, и я невольно поежилась. Что и говорить, тварь была жуткой. Но именно она спасла мне жизнь, убив людей в подвале. Так что ради справедливости стоило признать — вреда мне она не принесла.

— Мне жаль, — призналась честно, — что испортила вам операцию.

— И только? — вскинул он брови.

Я пожала плечами. От меня ждали извинений, и будь я умнее, уже давно посыпала бы голову пеплом, признавая свое ничтожество. Попутно прошлась бы по достоинствам жениха — мужчины обожают лесть — и получила бы прощение. А может, заработала бы одобрительное потрепывание по голове: молодец, хорошая девочка.

— Если вы ждете извинений за побег — их не будет, — мой голос окреп от злости, — как и извинений за то, что без спросу взяла ваш дневник. Сами виноваты. Нечего невесту шантажом склонять к замужеству. Это неэтично и незаконно.

— Обвиняешь? — прорычал Леон, явно выходя из себя. — На закон ссылаешься? А проклятие ты тоже по закону накладывала?

И он повернул наконец свое лицо ко мне, ткнув пальцем в щеку, где алыми полосами пламенел рисунок цветка — печать бездны, как ее прозвали в народе.

Проклятия бывают разными. Как гласил учебник истории, в темные времена, когда маги правили людьми, получить проклятие было все равно, что заболеть простудой. Взглянул косо на мага — и вот тебе подарок: от чесотки, поноса до хронического невезения. А печать — предупреждение для окружающих, что беднягу десятой дорогой обходить надо.

И как жениха угораздило? Магов теперь у нас рад два и обчелся, да и наложение проклятия карается строго. От пяти лет заключения до казни.

Так стоп. Что он сказал? Я похолодела, потому как до меня дошел смысл его фразы.

— В-вы в своем уме? — вскочила с кровати, мигом забыв и про помятое платье, и расстёгнутые на лифе пуговицы. — Интересно как? Даже если я хотела вас проклясть, не смогла бы. Я — не маг!

— Мне, знаешь ли, это тоже интересно, — темные глаза жениха стали черными от ярости. Он поднялся, нависнув надо мной, и я невольно сделала шаг назад. Очень хотелось пискнуть и спрятаться под кровать, — но твой дядя уверен — это твоих рук дело.

Дядя? Уверен? Дело — дрянь. Хассель ошибается редко.

— И ты признаешь, что хотела меня проклясть? — его пальцы ухватили меня за подбородок, глаза поймали взгляд, и я замерла испуганным кроликом.

Так что я там собиралась делать? Пискнуть и под кровать? Самое время приступать к столь замечательному плану.

— В-вас? Проклясть? Никогда!

— Врешь!

— Дарьеты не врут, — оскорбилась я, приподнимаясь на цыпочки, потому как стальные пальцы все выше задирали подбородок.

— Конечно, — саркастически улыбнулся Леон, — лишь немного приукрашают. А сейчас ты снимешь это украшение, ясно?

Кивать я не могла, поэтому хлопнула глазами в знак согласия. Я сейчас что угодно пообещаю, лишь бы это чудовище от меня отстало. Совсем с ума выжил. Мало мне своих прегрешений, теперь еще и в чужих обвиняет.

Леон внимательно вгляделся в мое лицо, ища там что-то. Видимо, раскаяние и страх.

Потом провел пальцем по скуле, очертил линию губ, пробормотал невнятно о персике и бархате — ну точно сумасшедший — и отпустил.

Я тут же шагнула назад, плюхнулась на кровать и выставила между нами подушку. То еще оружие, зато вцепившиеся в нее руки не будут дрожать.

Мой жених — проклятый! Он и до этого не отличался милосердием и выдержкой, а теперь злющий, точно тварь бездны. И все же странно, почему дядя утверждает, что проклятие — моя вина. И какова его природа? Невезение? Чесотка? А хоть бы все вместе с поносом.

— Что же ты? — насмешкой ожег меня взгляд Леона. — Или умеешь только сбегать? Так же проще, Шанти. Натворила дел — и в бега, а там пусть разбираются, как могут.

Я никогда и никого в жизни так не ненавидела, как сейчас Леона. Он прав, но кто его просил быть моей совестью!

— Ты!

Подушку он отбил. Руку перехватил, крутанул, прижав спиной к своей груди.

— Мы уже на ты? Какой прогресс в отношениях! — жаркий шепот щекотал щеку. — И что ты можешь без черепа, дорогая?

«Дорогая» могла многое. Например, ударить по голени или ткнуть локтем в живот, но почему-то продолжала стоять, ощущая, как сзади прижимается мужское тело, слыша, как в его груди стучит сердце, и чувствуя, как пальцы на запястье вдруг разжимаются и начинают рисовать узор на коже.

От окна тянуло утренней прохладой, и в комнате было свежо, но я не ощущала холода. Стояла, впав в оцепенение. Одной рукой Леон прижимал меня к себе, второй огладил шею, коснулся пальцами щеки, вызывая внутри целую волну новых чувств. Столь новых, что разобраться в них было невозможно. Я и не стала. Стояла, настороженная, готовая в любой момент ответить на угрозу, но Леон не спешил что-либо предпринимать. Его дыхание сделалось глубже и чаще, точно мужчине не хватало воздуха.

С воздухом действительно творилось нечто странное. Он стал густым, тяжелым и горячим. Или мне это стало жарко под руками Леона, которые продолжали путешествовать по моему телу. Одна мягко касалась груди, вторая сползла на бедра.

— Шанти, девочка моя.

От низкого бархата в его голосе захотелось прогнуться, прижаться сильнее.

Меня развернули, и размякшее, точно нагретый воск, тело не стало возражать. Внутри слабо пульсировала мысль: прекратить. Неправильно обниматься с тем, от кого планируешь избавиться. Он начнет с малого — поцелуев, приручит к себе, а потом сделает комнатной собачонкой, которой определит место в доме — рядом с собой пару раз в неделю.

Его пальцы зарылись в волосы, и волна тепла прокатилась с головы до пяток. Я вдыхала аромат кофе, смешанный с запахом мужчины, и мечтала стать слабой. Закрыть глаза, забыть о себе, раствориться в новых ощущениях. Не думать о том, что случится через месяц-два, когда надоем. Не вспоминать рассказы Лейлы о старшей сестре и её замужестве. Не думать об императорской родне, чьи мужчины нередко становились вдовцами. Забыть подслушанный на балконе разговор двух высокородных. Да они о лошадях с большей теплотой отзывались, чем о женах!

Горячее дыхание на коже. И понимание, что неосознанное мною раньше одиночество — и как я его не замечала? — исчезает, а вместо «я» зарождается удивительное «мы».

Это странная мысль единения с чужим человеком вызвала внутри целую волну протеста: в голове оно зарождается, да только в твоей! Ты его полюбишь, а он? Может ли чудовище любить?

— Нет!

Оттолкнула, стукнула кулачком в грудь.

— Отпусти!

— Шанти! — рык и объятия стали жестче. Пальцы впились в кожу.

— Мы так не договаривались!

Если быть честной, мы вообще ни о чем не договаривались.

— Торопишься отца отправить на каторгу? Не хотел огорчать, но доказательств его вины предостаточно.