Стивен Эриксон - Пыль грез. Том 2 [litres]

Он наткнулся на другую мертвую лошадь и попытался взобраться на тушу животного – покрытую ожогами, хрупкую. Чтобы посмотреть еще раз, в последний раз обвести взглядом скорбную панораму. Долину, скованную противоестественным мраком, падающие вниз небеса, сокрушающие своим весом все вокруг.

Морщась, он заставил себя сесть, вытянув одну ногу – мертвую, неподвижную.

И узрел всю картину.

Десятки тысяч тел, гниющий лес бесформенных обрубков, покрытых мертвым инеем. Никакого движения, вообще никакого. С непроницаемого, беззвездного неба сыпался пепельный снег.

– Заканчивай поскорей, – прохрипел он. – Никого не осталось, я один… Заканчивай, прошу, умоляю…

Сидеть сил не осталось, он соскользнул вниз. Закрыл глаза.

Кто-то грядет? Холодный сборщик душ? Слышит ли он хруст сапог, приближающиеся шаги фигуры, что возникла во мраке его сознания. Мои глаза закрыты. Наверное, это что-нибудь значит.

Что-то грядет? Он не осмелился взглянуть.

Некогда Ласт был фермером. В этом он не сомневался, вот только потом что-то пошло не так. Залез в долги? Возможно, но слово «должник», насколько сам Ласт мог судить, болезненных ассоциаций не вызывало, не торчало в памяти занозой – а когда воспоминания столь скудны и обрывисты, это хоть что-то да значит.

Вспоминалось другое: вонь от кострищ, пепельная грязь недавно расчищенных участков, где все разодрано в клочки и ничто не на месте. Тут и там беспорядочными кучами навалены сучья, каждая веточка перевита мхом. Неестественно вывернутые корни, с которых капает. Огромные голые стволы лежат горизонтально, ободранная с них кора напоминает гигантские полотнища. Красные пятна на древесине, черные шершавые камни, вылезшие из пестрой почвы.

Такое способно натворить землетрясение, но в этот раз земля не тряслась. Разве что вздрагивала, но не от глубинного беспокойства, а от стука падающих деревьев, от натужного мычания волов, запряженных, чтобы корчевать пни, от хозяйской поступи человека.

Все, что видишь, – разрушь. И только тогда почувствуешь… хоть что-нибудь.

Он помнил, как погрузил руки в теплую сочную почву. Помнил, как закрыл глаза – на какое-то мгновение – и почувствовал, как в ней пульсируют жизнь, обещания, надежды. Очередь – за посевом, за тем, чтобы возделать для себя будущую награду. Это было правильно. И справедливо. Рука, которая придает миру форму, и должна пожать урожай. Нет ничего чище, сказал он тогда сам себе. Вздохнул, потом на губах расцвела уверенная улыбка, и он снова открыл глаза. Дым, его туманные клочья посреди окружающей разрухи. Все еще улыбаясь, он извлек руки из теплой земли.

И обнаружил, что они в крови.

Он никогда не полагал себя мудрым. Знаю то, что знаю, этого достаточно. Но мир многослоен. Простаку он видится простым, мудрецу – глубоким. И единственная достойная упоминания храбрость заключается в том, чтобы признать свое истинное место в этой схеме, честно, твердо, уверенно, ничего не стыдясь.

Он смотрел на руки, понимая, что это не есть его собственное воспоминание. Что на деле оно лишь выдумка, откровенный, даже в некотором роде неловкий намек оттуда, из глубины. Лишенный всяческой утонченности, причем намеренно, и потому более сложный, чем ему сперва показалось.

Даже сами мысли эти ему не принадлежат. Ведь Ласт не был мыслителем.

Нутром ты ощущаешь потребность, а разум находит причины, чтобы ее оправдать. Он подсказывает: за разрушением всегда следует созидание, тому нас учит мир. Но мир учит не только этому. Иногда за разрушением следует забвение. Угасание. Но пусть даже так, что с того? Если глупость не заслуживает того, чтобы угаснуть, что тогда вообще заслуживает? Да, разум если кого и способен обмануть, то разве что самого себя и себе подобных.

Ласт пришел к выводу, что не боится правосудия, и потому даже не шелохнулся, не дернулся, когда в конце коридора показался убийца. Асана уже не кричала. Ласт знал, что она мертва. Ее страхи наконец ее настигли, и последовавшее забытье даровало ей облегчение. Покой.

Убийство способно носить самую привлекательную личину.

Глаза его встретились с глазами убийцы, и в последний миг оказалось, что они оба понимают, в чем заключается необходимость. Ласт пал под ударом клинка, так и не издав ни звука.

На его руках была кровь. И этого достаточно. Правосудие восторжествовало.

Теперь я прощен?

Шеб не мог вспомнить, кем был раньше. Должник, заключенный, склонный к незаконопослушности, – все так, но где же подробности? Все они унеслись прочь, подхваченные волной всевозрастающей паники. Предсмертный крик Асаны все еще отдавался в коридорах. Он знал, что теперь убийца охотится за ним. И не понимал почему. Ведь он же ничего такого не сделал.

Разумеется, если не считать жизни, исполненной всевозможных подлостей. Но у него ведь всякий раз имелась причина для подобных поступков? Ну да, это уж точно. Верно, он скрывался от тюрьмы, но кто захочет по доброй воле лишиться свободы? Разве что идиот, а уж идиотом-то Шеб не был. Уклонялся от ответственности? Разумеется. Преступник ни у кого симпатии не вызывает, зато все наперебой стремятся утешить жертву. Значит, куда лучше представиться жертвой, чем преступником, особенно когда заварушка уже кончилась, опасность миновала и пора объясняться, рассказывать про самозащиту, что, дескать, те были сами виноваты, – причем, что там подумают остальные, это ведь неважно, тут главное самого себя убедить. Так и спать по ночам легче, а еще легче – возвышаться над всеми на пьедестале оскорбленной невинности. Нет никого благочестивее тех, кто виноват. Уж мне ли не знать.

Да и лжецов лучше них не сыщешь. Иными словами, он подобного ничем не заслужил! Просто делал все, чтобы как-то выкрутиться, проскользнуть, пройти между струйками. И жить дальше, удовлетворяя собственные страсти, потребности и привычки. Убийца никакого права не имеет!

Задыхаясь, он бежал бесконечными коридорами, сквозь странные комнаты, вверх и вниз по спиральным лестницам. И сам себя убеждал, что затерялся так хорошо – никому уже не найти!

Заблудился в лабиринте собственных оправданий – постой! Я такого не думал! Отродясь такого не говорил! Он что, нашел меня? Этот ублюдок меня догнал?

Он успел растерять все свое оружие, ничего не осталось – как же так вышло-то? Шеб всхлипнул и кинулся вперед – там было нечто вроде мостика, перекинутого через обширную впадину, заполненную чем-то облачным.

Я ж всю жизнь старался не высовываться. Не привлекать внимания. Хватай что можно и беги изо всех сил как можно дальше, пока опять что-нибудь не понадобится. Все было так просто. И разумно. Разве за это убивают?

Он и не подозревал, что мысли до такой степени способны выматывать. Шеб с трудом взобрался на мостик, под ногами предательски заскрипело железо – что, гады, не могли из дерева сделать? От ядовитых облачных испарений его разобрал кашель, глаза слезились, носоглотку жгло огнем, он сделал несколько неуверенных шагов и остановился.