Ирина Ивахненко - Заря над Скаргиаром

— Не смотрите на меня так! — сказал Аскер, умоляюще сложив руки. — Всем сейчас тяжело, и я просто подтверждаю общее правило. Каждый делает, что может…

— Только не подумай, Лио, что мы в чем-то обвиняем тебя! — воскликнул Моори.

— Уж мне ли не знать, как тяжело исправить что-нибудь, в особенности погоду, — добавила Терайн.

Моори в крайнем изумлении уставился на Терайн. До сих пор он думал, что он единственный, кто знает тайну Аскера. Терайн, в свою очередь, поняла, что выдала себя с головой.

— Это не то, что вы подумали, Моори! — тут же заявила она.

Моори подбоченился и сказал, глядя на нее сверху вниз:

— Вам, Терайн, никогда не узнать наверняка, что я подумал, пока я сам вам не скажу, а вот что касается остальных четырех…

Терайн схватила Моори за грудки и вперилась в него взглядом. Моори сделал в ответ то же самое, и так они некоторое время стояли, пытаясь понять, останутся ли они по-прежнему друзьями или станут врагами.

Пока они выясняли отношения, Аскер поспешил ретироваться в свою палатку, чтобы поразмыслить на досуге. Проблема, не дававшая ему покоя вот уже три дня, была для него настолько глобальной, что сначала он боялся вообще думать на эту тему, но потом решил, что это глупо и что от самого себя ему никуда не уйти. Он решал, следует ли ему раскрыть свои способности перед посторонними, или нет.

Аскер чувствовал, что не сможет вечно скрывать свой дар: он рвался наружу и требовал применения. Сила бурлила в нем, билась о стены души, как птица в клетке, и просилась на волю. Но Аскер страшился этого шага. Кто мог предвидеть, как примут новоявленного мага в обществе? Не станет ли он изгоем, от которого аврины будут в ужасе шарахаться, складывая знаки от сглаза и зная, что это им не поможет? Или же наоборот, он станет кумиром толпы, святым, и, в конце концов, иконой, на которую будут молиться? Аскер и сам не знал, что хуже.

Но ничего не делать было значительно проще. И Аскер боялся и выжидал, а чего — не знал.

С приходом ночи тягостное положение усугубилось еще больше. Отсутствие трех тысяч воинов, отправленных на запад, сказалось сразу же, как только враги пошли в атаку. Они немного изменили тактику, и теперь уже буистанцы возглавляли нападение, а сайрольцы поддерживали их с флангов.

Буистанские берке, закованные в броню, налетели на сторожевые посты на южной окраине лагеря эстеан и смели их, разметав по земле костры и копытами затоптав часовых. Эстеане попытались сопротивляться бешеному натиску, целясь в противника из луков, но стрелы отскакивали от брони, как соломенные, и, бессильные, дождем осыпались на землю. Тогда они выехали навстречу вражеским всадникам и схлестнулись с ними в жарком поединке. Но буистанцы рубились так неистово, что взмахи их мечей превращались в сверкающие круги, и каждый второй их удар попадал в цель. Свет факелов играл на их доспехах, слепя эстеан, и глаза горели дикой злобой и жаждой крови.

Ряды эстеан, изрядно потрепанные, дрогнули и подались. Увидев это, буистанцы удвоили усилия, пытаясь окружить эстеан и зажать их в клещи. Но гедрайнские всадники ударили с двух сторон по сайрольцам и немного оттеснили их назад.

В этот момент из туч, собравшихся на небе, хлынул ледяной осенний дождь. Над степью взвыл ветер; трепля плащи воинов, он подставил их дождю и намочил в одну минуту. У эсторейских луков отсырели тетивы; костры погасли и, зашипев в последний раз, багровыми углями рассыпались по земле. Наступившая темень сделала невозможными всякие дальнейшие военные действия.

Но противник думал иначе. Буистанцы будто нюхом находили во тьме эстеан и поражали их своими мечами, а сайрольцы начали теснить гедров. Сила врагов словно прирастала от темноты, а эстеане и гедры тщетно пытались разглядеть, с какой стороны уже занесен над ними меч, который в следующее мгновение опустится им на голову.

Поняв, что поединок с невидимым противником может привести к потере армии, Сфалион дал приказ отступать. Наспех свернув палатки, армия начала продвигаться на северо-запад, к Болору. Но противник, перегруппировавшись, зашел с левого фланга, явно обнаруживая намерение оттеснить эстеан и гедров подальше в степь. Им ничего не оставалось, как отступать туда, где было свободно. А буистанцы, как умелые загонщики, обошли их с запада и погнали на восток.

Всю ночь под проливным дождем армия Эстореи удирала от противника. Воины валились с седел от усталости, берке то и дело спотыкались, а о том, чтобы принять бой, не могло быть и речи: сегодняшней ночью полегло еще полторы тысячи из шестнадцати оставшихся.

Солнце, как избавление, взошло над Сайролом, прорвавшись сквозь тучи. Вся армия остановилась, как один, и оглянулась вокруг. Но противника уже не было видно.

Воины слезли с седел и бессильно опустились на мокрую траву. Ставить шатры не хотелось, а на то, чтобы разжечь костры, ушло множество усилий, но кое-как дрова загорелись, зачадили, наполнив временную стоянку удушливым дымом.

Сфалион присел на повозку под Лагреадом и подозвал к себе Лагастера и Кангейра.

— Что будем делать, господа? — спросил он. — Противник загнал нас вглубь Сайрола, и мы теперь фактически отрезаны от нашего тыла.

— Возвращаться? — пожал плечами Кангейр. — Воины и берке устали, им нужен хороший отдых. В любом случае, даже если мы попытаемся вернуться, тогда то расстояние, которое мы пройдем на запад днем, враги заставят нас пройти обратно ночью.

Лагастер в сердцах ударил кулаком по повозке.

— Почему это дурацкое приспособление работает только от солнца?! — воскликнул он.

Сфалион посмотрел на него с укоризной.

— Не будь этого дурацкого приспособления, нам пришлось бы еще хуже, — сказал он, покачав головой.

Лагастер сердито махнул головой: в это утро ему обязательно хотелось обвинить кого-нибудь или что-нибудь в их бедственном положении, излить свой гнев. Он поднял кулак к небу и погрозил солнцу:

— Почему ты светишь только днем, глупое светило?!

Сфалион открыл было рот, чтобы урезонить Лагастера, но так и застыл с открытым ртом, вдруг услышав где-то неподалеку пение. Он поднял вверх указательный палец, призывая окружающих к тишине, и они услышали странную песню на гедрском языке, которая переливалась и вибрировала в тишине утра, летя над степью:

Это пела Терайн. Воздев руки к небу, она выводила мелодию своим сильным звонким голосом, вкладывая в нее всю свою душу, и по лицу у нее текли слезы. Солдаты поднимали головы навстречу песне, и даже те, кто не знал языка гедров, понимали каждое слово, — с таким чувством пела Терайн. Этот гимн утру выражал их чаяния, их надежду на лучшее: ведь с восходом солнца уходили ночные кошмары, кровь, смерть и безысходность, которая тяжелым камнем ложилась на душу и заставляла дрожать меч в опущенной руке.