Михаил Крюков - Еретическое путешествие к точке невозврата

Глухо ударили часы на башне. Раз, другой… Испуганные голуби разом вспорхнули, описали круг над площадью и исчезли. С шестым ударом колокола на площадь вступила мрачная процессия.

Осуждённые были одеты в длинные, грубые и запачканные рубахи-саваны. Они шли босиком, руки и ноги были закованы в цепи. За время заключения осуждённые сильно обросли, их грязные, спутанные волосы сбились в колтуны. Штюбнер шёл первым, старясь выглядеть гордо и независимо, но было заметно, что его бьёт озноб. Второй разбойник всё время затравленно озирался по сторонам, словно ища путь к спасению, а третий шёл, тупо глядя прямо перед собой.

Вольфгер шагнул к Штюбнеру, но стражник, шедший сбоку от осуждённых, преградил ему дорогу алебардой и зло процедил: «Осади, твоя милость! Таперича они уже боговы». Штюбнер даже не взглянул на барона.

Комендант замка Вартбург Берлепш, осознавая важность момента, шёл, надутый как индюк, не глядя по сторонам. Обычно вежливый и предупредительный, в этот раз он даже не кивнул Вольфгеру, а только мазнул по нему взглядом и отвернулся. Приближение того таинственного момента, когда по воле одних людей будет насильственно прервана жизнь других, ещё не старых и полных жизни, придавала всем пустяковым подробностям этого утра, последнего для осуждённых, особую значимость. Происходило нечто, разделяющее всех присутствующих на замковой площади на две части: одни, дождавшись окончания казни, вернутся в замок, будут дышать, есть, пить и смеяться, а другие перейдут в какое-то другое, таинственное состояние и останутся лежать под виселицами в грубо сколоченных деревянных ящиках. И вот этот приближающийся момент перехода в одних вызывал непреодолимый животный страх, а в других — брезгливое, болезненное и обострённое любопытство, в котором они постеснялись бы признаться друг другу.

Осуждённых подвели к месту казни, и тут откуда-то появился палач. Оно пошептался с Берлепшем, и казнь началась. Приговор осуждённым зачитывать не стали, не было и священника. Стражники подтащили двоих разбойников к виселицам, и подпалачики привязали их к столбам так, чтобы они могли видеть казнь Штюбнера.

С предводителя банды перекрещенцев сорвали рубаху и опрокинули его на огромное колесо. Он попытался было вырваться, но стражники и подпалачики держали крепко. Пока его руки и ноги привязывали к спицам колеса, Штюбнер лежал, задрав бороду и молча глядя в зимнее небо.

Подпалачики отошли, палач Людвиг взглянул на Берлепша, тот важно кивнул. Палач достал из корзины нож, а подпалачик, наклонившись к паху Штюбнера, сноровисто захватил и оттянул клещами часть его плоти.

Тогда Штюбнер хрипло закричал:

— Братья мои во Христе! Слушайте меня, л-ю-юди…

В этот момент палач коротко и сильно ударил его рукоятью ножа по губам. Штюбнер поперхнулся кровью и замолк.

Палач перехватил нож и, не торопясь, начал, делать надрез за надрезом. Штюбнер завыл неожиданно высоким и пронзительным голосом. Его тело задёргалось, он пытался вырваться, но верёвки держали прочно. Через несколько минут, показавшихся побледневшему Вольфгеру вечностью, подпалачик поднёс клещи к пустой корзине и стряхнул в неё окровавленный комок. Другой подручный ловко снял с огня кастрюльку и передал палачу, который выплеснул её содержимое на рану казнимого. Штюбнер зашёлся криком. Завоняло горелой плотью и смолой.

Палач отошёл, с видом мастера полюбовался раной, закрытой нашлёпкой из застывающей смолы, и взялся за лом. Короткими, резкими ударами он, не торопясь, перебил руки и ноги Штюбнера, переломал ему рёбра и, аккуратно примерившись, нанёс удар поперёк живота.

Наступил заключительный и самый длительный этап казни — сдирание кожи. Палач вытащил из корзины другой нож и взялся за дело. Постепенно тело Штюбнера превращалось в бесформенную, окровавленную груду мяса. Кричать он уже не мог, только хрипел.

Одного осуждённого к повешению мучительно рвало, а другой, похоже, лишился рассудка и стоял у столба, тупо глядя прямо перед собой.

Вольфгера тоже замутило.

— Пойдём? — спросил он у гнома.

— Ты иди, — упрямо мотнул головой Рупрехт, — а я досмотрю до конца. Я хочу своими глазами увидеть, как сдохнут эти выродки. Можешь считать меня жестокой и бездушной скотиной, но я остаюсь.

Вольфгер молча повернулся и ушёл.

Барон отошёл от места казни уже далеко, но в ушах у него всё ещё стоял мучительный хрип Марка Штюбнера…

Вольфгер медленно шёл по замковой улице, подбрасывая носком сапога льдинку, и размышляя, на что потратить день, начавшийся кровью и смертью.

Возвращаться к себе ему не хотелось: делать в пустой, надоевшей комнате, знакомой до последней трещинки на потолке, было нечего. Ута любила поспать и рано не поднималась, а беспокоить отца Иону, единственного, с кем можно было поговорить по душам, Вольфгер не хотел. Он в нерешительности остановился. Прогуляться по стене? Взять лошадь и съездить в Айзенах? Сходить к Карлу? Ничего не привлекало, всё казалось скучным, унылым и раздражающим. «Возьму пару кувшинов вина и надерусь! — зло подумал он, — а там видно будет».

И вдруг его осенило: Алаэтэль! Вольфгера вдруг мучительно потянуло к эльфийке, захотелось увидеть её точёный профиль со странно высокой переносицей, заглянуть в раскосые, нечеловеческого разреза глаза, пропустить между пальцами прядь блестящих чёрных волос…

Вольфгер знал, что Алаэтэль всегда просыпается на рассвете, и не боялся разбудить её. Но под каким предлогом зайти? Как объяснить свой визит в такую рань? Барон долго топтался на месте, чесал в затылке, чертыхался, краснел, бледнел, но так ничего и не придумал. «А, будь что будет!» — махнул он рукой и отправился на кухню.

В замковой кухне готовили завтрак, в дыму сновали поварята, недовольно вопили дородные поварихи, а старший повар раздавал звонкие удары ложкой на длинной деревянной рукояти. Пахло углём, свежим хлебом, поджаренным мясом и растопленным маслом.

Вольфгер остановился в дверях в растерянности, не зная к кому обратиться. Потом ухватил за шиворот поварёнка, который на своё несчастье пробегал мимо.

— Завтрак! — рявкнул он, — на двоих! Быстро!

Мальчишка ткнул пальцем в одну из поварих, ловко вывернулся из рук Вольфгера и сбежал.

Повариха, уяснив пожелание господина барона, не выказала ни малейшего удивления, сняла с крюка корзину, поставила на стол и стала наполнять её снедью. Закончив работу, она накрыла потяжелевшую корзину салфеткой, подвинула Вольфгеру и тут же забыла про него, потому что на сковороде, стоящей на плите, внезапно загорелось масло. Старший повар заорал, поварихи вторили ему на разные голоса, масло шипело и брызгало, а поварята визжали и скакали в кухонном чаду, как бесенята.