Гай Орловский - Ричард Длинные Руки — император

Она спросила тихо:

— Да?

— Сами виноваты, — отрезал я. — Им было велено спрятаться! Они и прятались целый день, а ночью решили вернуться за вещами. Вот й попались. Ты остаешься здесь?

Она свистнула, поджарый конь, весь из сухих мышц, уже оседланный, подбежал быстро и красиво, грациозно повернулся боком.

Боудеррия вставила ногу в стремя, мне показалась, что поднялась несколько поспешно, чтобы не дать подсадить, словно женщину, это же оскорбление, но мне совсем не до галантностей.

Я ехал медленно, давая Боудеррии время осторожно пробираться следом, и когда до выхода из леса осталось меньше сотни ярдов, из-за деревьев послышался голос:

— Ваше величество?.. Мы оставлены сообщить вам, что все отправились занимать указанные вами позиции.

— Хорошо, — ответил я, — все-таки понимают, что я все равно поеду следом… Боудеррия?

— Я здесь, ваше величество!

— Не отставай, — велел я, — и держись рядом. Только рядом!

— Это вы мне или своему Бобику?

Я буркнул:

— Не ревнуй, я его люблю, он меня тоже любит. И мы друг о друге заботимся.

Она проговорила со странной ноткой:

— Мы оба будем рядом. Надеюсь, не подеремся.

Ночь еще темнее вчерашней, на небе кое-где застыли, заснув до утра, облака, небо стало совсем черным.

Боудеррия сказала за спиной чуточку нервно:

— Если бы еще и полнолуние…

— Я и на четверть согласен, — ответил я. — Эти гады выбрали именно новолуние! Самое начало. А если это не совпадение?

Ее конь поравнялся с моим арбогастром, она зябко передернула плечами.

— У меня есть амулет. В темноте вижу, хоть и плохо. Как-то искаженно. А как они?

— Может быть, — ответил я, — для них как раз ночь и есть день.

— А день?

— Это как нам солнце прямо в глаза, — сказал я. — Правда, это только мое гениальное до глупости предположение.

— Почему же не выходят днем?

— Может быть, — сказал я, — не выносят солнечную радиацию? Это такое ритуальное, понимаешь?.. Религиозный запрет. Как, к примеру, запрет есть лягушек, но у вас на островах их едят, да еще и хвалят.

— У нас не едят лягушек, — возразила она. — А это ничего, что мы тут одни, а твои люди действуют отдельно?

— У них свои задачи, — отрезал я, — у меня своя.

Она сказала саркастически:

— Конечно же, себе выбрал самое сладкое?

— Разве я не король? — спросил я.

— Я пригожусь? — поинтересовалась она. — Как?

— Тут твои умения не помогут, — сказал я. — Даже мои, извини за нескромность, я ведь такой одаренный, такой одаренный, что просто уже и не лезет… Что-то иное бы…

— Магия?

Я покачал головой.

— К сожалению, у них защита от магии. Так считает Карл-Антон, хотя мне кажется, это не защита, а… нечувствительность.

— Это… как?

Я ответил нехотя:

— Есть люди с музыкальным слухом, а есть те, кому медведь на ухо наступил, а потом еще и по морде потоптался… Чувствительных музыка заставляет плакать или смеяться, а нечувствительные слышат только звон тетивы да хрюканье труб. Так и с магией. Ну тупые они, тупые!

Она посмотрела на меня несколько странно, но сдержалась, хотя вижу, хотела ядовито напомнить и о моей странной нечувствительности к магии.

— И в чем ваш план?

— Какой план? — переспросил я с тоской. — Как дурак, смотрю на них и не знаю, с какого конца! Сам еще могу напасть на одного… нет-нет, не со сверкающим мечом в руках и горящим доблестью взором на лице… я не настолько хорош, признаюсь без всякого стыда… но могу попробовать стрелами. Есть у меня еще молот…

— А твой конь унесет от неприятностей, — добавила она.

— Вот-вот, — согласился я. — Если, конечно, тоже не шарахнут чем-то дистанционным. Тогда и конь… что конь? Как и Бобик. Но в любом случае я один не смогу остановить все это!.. Их слишком много, а этот корабль, что больше городов Штайнфурта, Войсу и еще десятка таких же вместе взятых. Он может вместить даже не знаю сколько народу! И сколько со всех сторон выезжает каждую ночь ловчих отрядов!

Она сказала просто:

— Давайте проедем дальше.

— Зачем? — спросил я с подозрением.

— Посмотрим, — ответила она. — Я их еще не видела.

— Все, — сообщил я мрачно, — кто их видел, уже мертвы.

— А пленные?

— Твари как-то чувствуют их страх, — объяснил я. — И видят позы чемоданчика… ну, так называют позы подчинения.

Она поинтересовалась в недоумении:

— Это какие?

— Опущенные головы, — сказал я, — согнутые спины, боязливые взгляды… сама знаешь. А тех, кто вышел сражаться, тоже видят сразу по их фигурам, по лицам. А двигаются они очень быстро.

— Быстрее меня?

Я посмотрел с иронией.

— Ладно, тебе это нужно увидеть. Со стороны. А то все: брешешь, брешешь…

— Я так не говорила!

— Глаза говорили, — уличил я. — Я вас всех насквозь зрю недремлющим. Знаешь, сейчас беспокоит, что все еще выходят крохотными группами. Сегодня, как ты слышала, вышло полсотни…

— Ну-ну, — поторопила она.

— Значит, — сказал я, — наш мир для них просто ужасен. Чудовищен и вообще… неприемлем. Пока выпускают, как мне вот чудится и мерещится, самых… крепких, сильных, закаленных. Остальные готовятся, привыкают.

Она прошептала:

— Самый ужас наступит, когда выйдут все?

— Это и будет конец, — ответил я обреченно. — Потому пленный даже не знаю как! В смысле, нужен.

Она заметно оживилась.

— Понятно. У вас есть план?

Я покачал головой.

— План будет, когда допросим схваченного. А так пока нет… не весьма достаточно данных.

Подул легкий ночной ветерок, темные облачка сдвинулись, открывая новые звезды. Или это облака все еще на месте, застывшие до утра, а звездный купол медленно поворачивается, и звезды то скрываются за облаками, то выплывают наружу.

Я оглянулся, за деревьями мелькнул красный огонек, а когда я сдвинулся в сторону, открылся вид на далекие хижины, освещенные багровым огнем костров.

Лес достаточно густой и настолько плотный, что я вчера, поколебавшись, разрешил жечь костры, а у моего шатра поставить факел у входа, так что сейчас в довершение к освещению еще и плотные запахи жареного мяса плывут во все стороны.

Я потянул носом, Альбрехт взглянул на меня, оглянулся на лагерь. Лицо стало встревоженным.

— Ваше величество?

— Ничего не чуете? — спросил я. — Что с вами, граф?

Он ответил несколько замедленно:

— Н-нет… А что надо?

— Аромат, — пояснил я, — аромат такой, хоть топор вешай.

Он понял, кивнул, сказал успокаивающим голосом:

— От Маркуса до леса две мили, а тут еще столько пробираться! Любые запахи рассеются.

— Надеюсь, — ответил я. — Хотя кто знает. Даже я мог бы, наверное, учуять… Ладно, эти твари просто не захотят искать нас в лесу.

Кони резво взяли от опушки по ровному, глаза привыкли, думаю, уже у всех. Через полчаса поднялись на пологий холм, Боудеррия приложила ладонь козырьком ко лбу, словно это поможет всматриваться через ночную темень, слабо пронизанную светом звезд.