Сэмюел Сайкс - Семь клинков во мраке [litres]

– Я пока не знаю.

– А когда-нибудь узнаешь?

– И этого пока не знаю, – вздохнула она. – Но я знаю, что, каковы бы ни были мотивы ее поступков, дети спасены благодаря ей. И Шрам стал чище без тех людей, которых она убила. Что бы она ни делала, вместе с этим она творит добро.

Взгляд Кэврика остановился на ней.

– А что случился, если она перестанет делать добро? Что ты сделаешь тогда?

Лиетт молчала долго. Это ранило меня глубже, чем я думала.

– Не знаю, – прошептала она. – Только все равно сделаю. Ради нее.

Острое молчание нарастало, с каждым мгновением глубже впиваясь в меня. Оно сломалось усталым вздохом, скрипом стула и тяжестью голоса Кэврика, стекавшей на пол.

– Я могу исключить вас из рапорта, – сказал Кэврик. – Но не могу исключить Последнесвет. Пока люди не узнают, что там произошло, мы никому не сможем помочь.

– Ты правда веришь, что твоя Революция им поможет? – холодно спросила Лиетт.

Ответ Кэврика был таким же ледяным:

– Не имеет значения, во что я верю.

– Делай, что должен, младший сержант, – ответила она. – И я буду.

Бессознательно рука нащупала меч, и тело застыло в дверях. Я знала эту отчужденность в их голосах, угрозу, таящуюся за словами. Знала, что они сделают, если их не остановить. Я не могла допустить, чтобы еще кто-то погиб из-за меня.

Но после Кэврик ворчливо поблагодарил за кофе и ушел вниз по лестнице. Хлопнула дверь. Часть меня хотела выскочить и догнать его, извиниться за все те неприятности, которые я причинила, попытаться сказать ему, что я никогда не должна была этого делать и что, несмотря на все кровопролитие и резню, оно того стоило.

Но я бы не сказала про Сэл Какофонию, что она лгунья.

И я сделала самое доброе, что могла. Убрала руку с меча, снова села и позволила ему исчезнуть. Я долго сидела, уставившись на дверь.

Я слышала, как снаружи Лиетт откинулась на спинку стула. Слышала, как она взяла книгу, полистала, делая вид, что читает. Как вышла из себя, швырнув ее в стену, а потом закрыла лицо руками и заплакала.

Я натянула одежду и потянулась к дверной ручке. Я знала, что сказать, когда выйду.

Что-нибудь смешное, например:

«Черт, если ты так рыдаешь, когда я ранена, что ж с тобой будет, когда я сдохну?»

Она сердито посмотрит на меня, потом по ее лицу скользнет улыбка, и она отвернется, прежде чем засмеяться. Или я могла бы драматично воскликнуть:

«До этой минуты я никогда не чувствовала такой острой боли, как твоя, и я сделаю все, чтобы она к тебе никогда больше не вернулась».

Она заплачет еще сильнее, упадет в мои объятия, и мы будем обнимать друг друга, как раньше, когда мы не знали еще, что натворили. Или можно ничего не говорить. Просто выйти, взять ее за руки и притянуть к себе. Поцеловать, позволить крови ударить в голову, пока мы обе не упадем на пол, не говоря ни слова, лишь ощущая потребность друг в друге.

Любой из вариантов хорош. Любой заставит ее перестать плакать. Любой заставил бы чувствовать себя лучше.

И все же… я не стала открывать дверь. Не вышла. И ничего не сказала.

Потому что итог известен. Мы поклянемся друг другу: я – что не заставлю ее больше плакать, она – что никогда меня не бросит. Мы бы притворились нормальными и какое-то время все бы даже получалось. А потом однажды я взгляну в зеркало. Я увижу шрам на груди, вспомню людей, которые его оставили, и возьму свой револьвер.

Я снова посмотрела на дверь, за которой плакала Лиетт, пытаясь придумать, что сказать, снова и снова, пока, наконец, я не облегчу ей жизнь, умерев.

Я верила, что она вернется за мной, несмотря ни на что. Верила, что сделает все, чтобы защитить меня. Верила, что будет сражаться с Революцией, Империумом, Пеплоустами, Вольнотворцами, каждым человеком в Шраме, чтобы спасти меня. Спасти нас.

Именно поэтому я не скажу ничего.

Я повесила на ремень меч и револьвер. Набросила палантин. Подошла к окну и в последний раз оглянулась на дверь. А потом отодвинула ставень, распахнула створки и выскользнула на крышу.

Ей будет больно. Я знала это, спускаясь по карнизу на улицу. Когда она войдет в комнату и увидит, что я исчезла, ей будет больно как никогда. Но всего один раз. Только до тех пор, пока она не поймет, какая я тварь, пока не научится проклинать мое имя, пока не забудет обо мне. И не заметит, если я исчезну с этой земли.

Если я останусь… тогда она будет страдать до тех пор, пока мы делаем вид, что я смогу остановиться.

Так лучше, убеждала я себя. Лучше испытать боль один раз. Потому что я знаю, что такое вечная боль.

Я потрогала шрам. Он болел.

Она пойдет на все, чтобы защитить меня. Я бы сделала для нее то же самое. Похоже, это единственный выход.

Я шла, пока не оказалась посреди Нижеграда. Солнце висело в небе, истекая оранжевой кровью и медленно опускаясь за горизонт. Я стояла в центре города, глядя поверх стен на небо. А потом посмотрела на бедро.

Какофония посмотрел на меня в ответ, спрашивая, куда двинемся. Где-то там были остальные имена из моего списка. Может быть, я отправлюсь на их поиски. А может, просто уеду на Конгениальности подальше, и, разыскав в ее седельных сумках виски, напьюсь в хлам. Может, найду самую кровожадную тварь в Шраме и стану с ней сражаться. Может быть, выживу. А может, нет.

Но есть маленькое утешение.

Я буду далеко от Лиетт. Далеко от Кэврика. Я оставлю их в покое, и они будут в безопасности.

Чтобы там ни говорили про Сэл Какофонию, не скажут, что она уничтожила жизни всех, кто ей дорог.

И этого достаточно. Да…

Было достаточно, пока не прогремел взрыв.

Мои ноги лежали в море битого стекла и смеющегося пламени. Голова кружилась – взрыв выбил из-под меня землю, а из головы все мысли. Под ногами хрустело стекло – единственный звук, который я слышала сквозь звон в черепной коробке.

Мир вернулся в разрозненных воплях: треск ужаса, отдаленные крики людей, заглушенные предупреждающим воем сирен. Я глянула в сторону звука, увидев улицы Нижеграда.

Как это нынче модно, они были в огне.

Я увидела тлеющий кратер на месте взрыва, черную пасть, изрыгающую на улицу дым. И словно в ужасной комедии, пламя плескалось в зданиях, смеялось полным ртом дерева и обломков, пожирало дома, магазины и развалины. Я видела, как люди высыпали из домов, в панике бежали по улице. Их рты были раскрыты и выли, но я не слышала их из-за сирены, орущей на жестяном языке, который понимали лишь немногие.

И они хлынули наружу синим потоком. Революционеры полились из Ставки командования сплошной рекой. В синих мундирах и с ружьями в руках. Сержанты стояли рядом, выкрикивая приказы и стреляя в воздух, чтобы их услышали сквозь сирену, призывающую к бою. Они расталкивали толпу или топтали мирных жителей, попавшихся на пути, пока они бежали строить боевые порядки, строить баррикады из песка и устанавливать минометы. Готова была спорить, они понимали в происходящем ровно столько же, сколько и я. Но у них был готовый ответ.