Мари Бреннан - Обращая сумрак в свет [litres]

Так изречен был первый приговор, и люди сделали все, как она им сказала. А после она […] на камне, в память о брате, и […] законы для […]

Отправитель: Одри Кэмхерст

Получатель: Кудшайн

16 мессиса,

№ 3, Клэртон-сквер

Дорогой Кудшайн!

По-моему, тут самое подходящее слово: «Эврика!».

А под «эврикой» я имею в виду «вероломный». Это и есть значение слова «шикнас» – или, скорее, «шикеннас», как оно пишется в Леппертоновом фрагменте. Ближайшим однокоренным, на мой взгляд, будет аркуббское «гансаа». (Нет, в заднем кармане я аркуббского словаря не ношу. Пришлось совершить набег на библиотеку гранпапá. Они с гранмамá сейчас в отъезде, в Цер-нга, готовятся к будущей зиме, но у папá есть ключ от их особняка.) Это однокоренное означает «обратный» или «перевернутый», так что твоя догадка о корне «зеркало» оказалась верна, только после мы с тобой забрели не в ту сторону, предполагая, что это еще один способ подчеркнуть его мудрость. Между тем, «зеркальность» здесь имеет другой смысл, означая не мудрость, а нечто перевернутое, вывернутое наизнанку. В тексте с фрагмента таблички Леппертона Хасту прямо назван двурушником и лжецом, и потому я в общей правильности своего перевода уверена абсолютно, хотя до завершения работы мы с тобой еще вполне можем поспорить, как лучше всего передать смысл этого слова по-ширландски.

Сомнений нет: речь во фрагменте идет о Хасту и нашей четверке. Их имен там не названо, и писалось все, судя по стилю, намного позже нашего эпоса, так что в руках Леппертона не часть того же самого текста, а, скорее, часть того же предания, однако отсылки к их странствиям по преисподней налицо. По-видимому, объяснять их читателю-аневраи просто не было надобности. Лакуны местами встречаются, но не такие уж жутко обширные, так что текст очень многое объясняет.

Помнится, когда мы переводили рассказ об испытаниях, ты удивлялся тому, что поэт отступает от собственной схемы: вместо того, чтоб изложить сон Хасту, а потом повторить его в виде пересказа сновидения людям, обходится только последним – пересказом. По-моему, это оттого, что никакого сна Хасту на самом деле не видел: он его нагло выдумал от начала до конца, так как желал сестрам и брату смерти. А прежде пытался обманом склонить Пели разбить яйцо, а саму Пели, по-моему, убил в том фрагменте, которого мы не сумели прочесть. Текст Леппертона прямо об этом не говорит, однако Хасту назван в нем «душегубом», а мать сестер с братом – «преданной», отчего я так и подумала. Держу пари, теперь, руководствуясь всем этим, ту неподатливую строку ты разберешь. Еще мне становится ясно, почему сестры в преисподней терпят поражение от собственного невежества, слепоты и так далее: все это указывает на Хасту.

Ну, не смешно ли: насколько яснее становится ситуация, как только прекратишь вопреки всем доказательствам обратного убеждать самого себя в добросердечии и порядочности некой особы?

Ладно. Как бы там ни было, вскоре я вернусь в Стоксли. Вероятно, Гленли хотелось бы, чтобы я выехала завтра же, но я еще не сказала ему, что с фрагментом Леппертона делу конец, так как хочу остаться в Фальчестере до аукциона – меня Симеон туда пригласил. В каталоге значится ряд драконианских древностей, и, хотя особой ценности для науки они, скорее всего, собою не представляют, мне до отъезда хотелось бы удостовериться в этом самой. Разумеется, если я не нужна тебе как можно скорее – в этом случае прибуду ближайшим же поездом. Признаться, как вспомню, что ты там, в Стоксли, один – неспокойно на сердце становится.

Одри.

Отправитель: Кудшайн

Получатель: Одри Кэмхерст

17 мессиса,

Стоксли, Греффен

Дорогая Одри!

Пишу со всей осторожностью, но не потому, что опасаюсь любопытных глаз: подобно тебе, я дал лорду Гленли слово и должен его держать.

То, что ты пишешь о фрагменте, принадлежащем мистеру Леппертону, действительно, многое объясняет. Правда, даже зная все это, с той строчкой в конце третьей таблички я бьюсь до сих пор, но, полагаю, в понимании ее общего смысла мы с тобою едины, хотя точную формулировку нам еще предстоит обсудить. Определенно, это прекрасно ложится на сюжетные схемы, обнаруженные нами в повествованиях о преисподней – на стойкое ощущение, будто героини повествования чего-то не знают, что и приводит каждую к личному поражению.

Я здесь, в твое отсутствие, тоже не сижу сложа руки. В следующей части стиль изложения снова меняется – примерно в той же степени, как и прежде, и я рад сообщить, что перевод (воспользуюсь здесь одним из твоих выражений) полным ходом движется к гавани. Учитывая, что ты намерена несколько задержаться в Фальчестере, к твоему возвращению надеюсь покончить с солидной порцией текста, однако ряд его элементов очень хотел бы с тобой обсудить, поскольку сам в верном их понимании не уверен.

(Прости за туманные выражения. Мне тоже довольно тревожно, и со здоровьем не очень, но я, как уже писал выше, чувствую себя обязанным блюсти осторожность.)

Если тебе посчастливится обнаружить на аукционе что-либо немаловажное, надеюсь, ты вспомнишь не только о Музее Томфри, но и об Обители. Да, мы небогаты, однако старейшины полагают необходимым начать по мере возможности утверждаться в своих правах на древнее прошлое.

Да согреет тебя солнце!

Кудшайн.

Уверена, он замышлял все это с самого начала. Не знаю только, как ему это удалось и зачем нужно.

Возможно, выплеснув мысли на бумагу, я сумею понять, чего он добивается. Ну, кроме моих страданий, конечно – они для него наверняка лишь вишенка на торте. Ради одной причины, Аарон Морнетт, и пальцем бы не шевельнул.

Так, Одри. Вдох, выдох и – обо всем по порядку.

Разумеется, подстроить всего от начала до конца он не мог. На аукцион меня пригласил Симеон, а уж он-то мне насчет Морнетта вполне доверяет и действовать заодно с ним не согласится. Однако, если он (то есть, Морнетт) знал, что я в городе, то мое появление на аукционе для него – дело вполне предсказуемое. А если его что-то связывает с Гленли, то о приезде моем он, вероятнее всего, знал.

Примерно за час до начала аукциона я отправилась в Томфри, за Симеоном. Он, как обычно, был у себя в кабинете, погребенный среди груд книг, бумаг и штабелей неразобранных ящиков, будто мышь в норке. Я о приходе его не предупреждала. С радостью бросившись мне навстречу, он чудом не споткнулся об одно из этих препятствий и едва не упал. Пришлось мне поддерживать его под локоть, пока он не нащупает выпущенную из рук трость, воткнувшуюся в солому на дне одного из ящиков – да прямо сквозь рот расписной глиняной маски, покоившейся внутри. Еще одно убедительное доказательство тому, что изменится Симеон только денька через два после Кудшайна, не раньше! Утвердившись на ногах, он огляделся в поисках кресла для меня, но лишних кресел в его кабинете отроду не водилось, и потому мы устроились для разговора в холле, на одной из скамей.