Саманта Шеннон - Обитель Апельсинового Дерева [litres]

С прискорбием посылаю тебе останки нашей любимой подруги и ее отливную жемчужину, чтобы хранилась до его возвращения. Другую ты найдешь на Комориду – я прилагаю звездную карту, которая укажет путь твоим потомкам. Против врага им придется использовать и меч, и жемчужины. Жемчужины повинуются тому из магов, кто их коснется, и выбирают нового только с его смертью.

Я молюсь, чтобы наши дети, рожденные через столетия, добровольно приняли на себя это бремя.

– Все эти годы предупреждение покоилось рядом с Матерью. Истина была прямо у нас под ногами, – тонким скрежещущим голосом проговорила настоятельница. – Зачем эта сестра так старалась его скрыть? Зачем она спрятала ключ в гробнице, да еще, подумать только, в Инисе ?

– Может быть, чтобы его уберечь, – заметил Кассар. – От Калайбы.

Молчание звенело как колокол.

– Не называй этого имени, – очень тихо произнесла настоятельница. – Здесь – не называй, Кассар.

Тот покорно склонил голову.

– Я уверен, – сказал он, – что сестра хотела бы оставить нам больше, но ее записи хранились в архивах. До потопа.

Настоятельница в красной накидке расхаживала от стены к стене.

– В шкатулке нет звездной карты. – Она погладила свое золотое ожерелье. – Наши ученые пытаются извлечь из письма что-то еще. Однако… мы и так многое узнали. Если этой Непоро Коморидской можно верить, Мать не сумела пронзить сердце Безымянного. В свои «потерянные годы» она сумела каким-то образом его связать, но не предотвратила его нового пробуждения.

«Тысячу лет, и ни одним восходом более».

Вовсе не Сабран связывала его.

– Безымянный восстанет, и очень скоро, – больше самой себе говорила настоятельница. – Однако по этой записи мы можем точно установить, в какой день. Тысяча лет от третьего дня весны на двенадцатый год правления императрицы Мокво в Сейки… – Она шагнула к двери. – Надо вызвать наших ученых. Уточнить, когда правила Мокво. И об этих жемчужинах могли сохраниться какие-нибудь сказания.

Эда соображала с трудом. Она так мерзла, словно ее только что вытянули из Пепельного моря.

Кассар это заметил:

– Поспи еще, Эдаз. – Он поцеловал ее в макушку. – И не трогай пока жемчужины.

– Я хоть и сую нос куда не следует, – буркнула Эда, – но не такая дура.

Когда Кассар ушел, Эда прижалась к теплому мохнатому боку Аралака. Мысли ее тонули в вязкой трясине.

– Эдаз, – позвал Аралак.

– Да?

– В другой раз не ходи в темноту за глупыми птицами.

Она увидела во сне Йонду в темной комнате. Услышала крик подруги, с которой рвал кожу раскаленный докрасна коготь. Аралак разбудил ее, толкнув носом.

– Приснилось, – проворчал он.

Щеки у нее были мокрыми от слез. Аралак придвинулся к ней, и Эда зарылась в его мех.

Рассказывали, что в недрах Искалинского дворца скрыты пыточные камеры. Должно быть, там Йонду и встретила свою смерть. А Эда в то время блистала при дворе Иниса, получала жалованье и увешивалась драгоценностями. Это горе останется с ней до конца ее дней.

Жемчужина больше не сверкала. Опасливо поглядывая на нее, Эда пила оставленный возле кровати сапфировый чай.

В комнату влетела настоятельница.

– В архивах ничего нет об этой Непоро Коморидской, – без церемоний начала она. – И об этой жемчужине. Не знаю, что в ней за магия, но для нас она чужая. – Настоятельница бросила взгляд на стол. – В ней что-то… неизвестное. Опасное.

Эда отставила чашку.

– Тебе будет неприятно это услышать, настоятельница, – проговорила она, – но Калайба может знать.

И снова настоятельница окаменела при этом имени. Недовольно покатала желваки на скулах.

– Инисская ведьма выковала Аскалон. Меч, полный силы. И эта жемчужина могла быть создана ею, – продолжала Эда. – Калайба ходила по земле задолго до того, как сделала первый вздох Мать.

– Это верно. Захаживала она и в коридоры обители. И убила твою родительницу.

– И все же она знает многое, неизвестное нам.

– Неужто десять лет в Инисе помутили твой разум? – резко спросила настоятельница. – Нельзя доверять ведьме!

– Безымянный, возможно, уже близко, – не сдавалась Эда. – Мы, сестры обители, для того и существуем, чтобы его победить. Если для этого придется вступить в переговоры с менее опасным врагом, да будет так.

Настоятельница взглянула на нее:

– Я тебе уже говорила, Эдаз. Сейчас наша цель – защита Юга. А не целого мира.

– Так позволь мне защитить Юг.

Фыркнув носом, настоятельница облокотилась на балюстраду.

– Есть и еще одна причина для сближения с Калайбой, – добавила Эда. – Сабран часто снился Приют Вечности. Она, конечно, не знала, что это он, но рассказывала мне, что видела ворота с цветами сабры и страшное место за воротами. Хотелось бы мне знать, зачем ведьма преследует инисскую королеву.

Настоятельница долго простояла у окна, неподвижная, как столбик балюстрады.

– Тебе не придется звать Калайбу сюда, – сказала Эда. – Позволь, я к ней схожу. Могу взять с собой Аралака.

Настоятельница поджала губы.

– Что ж, иди, – решила она. – Хотя сомневаюсь, что она сможет или захочет тебе ответить. Изгнание ее озлобило. – Прихватив куском ткани, Мита взяла в руки жемчужину. – Это я сохраню здесь.

В душе Эды шевельнулось беспокойство.

– Ее сила может мне понадобиться. Калайба сильна, мне с ней никогда не сравняться.

– Нет. Я не допущу, чтобы это попало к ней в руки. – Настоятельница опустила жемчужину в висевший на поясе мешочек. – Оружие у тебя будет. Калайба сильна – никто не спорит, – но она много лет не вкушала от дерева. Я верю в тебя, Эдаз ак-Нара.

На кончике носа дрожала капелька пота. Обмакнув кисточку, Никлайс подставил сложенную чашкой ладонь, чтобы не посадить кляксу на свой шедевр. Лая подсунула ему на стол кружку с бульоном.

– Ужасно не хочется мешать, рыжий старикашка, но ты сколько часов уже не ел, – сказала она. – Если клюнешь носом, конец твоей карте, капитан даже плюнуть на нее не успеет.

– Эта «моя карта», Лая, – ключ к бессмертию.

– По мне, похоже на бред сумасшедшего.

– У всех алхимиков безумие в крови. Без него, добрая госпожа, мы бы ничего не добились.

Он, кажется, целую жизнь горбился над столом, перерисовывая большие и малые значки из «Сказания о Комориду» на большой шелковый свиток, – а буквы обычной величины оставлял без внимания. Если эти старания впустую, к рассвету он, скорее всего, будет на дне морском.

Никлайс догадался, вспомнив звездный свод Бригстадского дворца. Поначалу пробовал расположить отличающиеся по величине буквы по кругу, как водилось у ментских астрономов, но вышла бессмыслица. Падар – покрытый наколками штурман-сепулец, – немного поломавшись, показал ему свои звездные карты – прямоугольные. После этого Никлайс переводил каждую страницу записи в нарисованную на шелке рамку, сохраняя при этом тот же порядок, что в книге.