Олег Нестеренко - Рыцарь и ведьма [litres]

– Массовое убийство как высказывание, – киваю я. – Вы, наверное, психологический оканчивали?

– Философский вообще-то. Отделение социологии.

– Хм. Когда я был студентом Академии, нас учили или убивать малефиков, или спасаться от них. Никому из наставников и в голову не приходило пытаться их понять, объяснить. И, наверное, когда-то это было правильно: убивай или беги, не раздумывай. А ваша университетская братия вечно приписывала вампирам то извращенный христианский символизм, то болезненную оральную фиксацию. Мы только смеялись над этим. Все равно что рассуждать о политических взглядах деревьев, так нам казалось! Я и сейчас скажу: не стоит делать человека окончательной мерой всего. Особенно если речь идет о супернатуральном мире. Но и смеялись мы тогда напрасно. Теперь я это понимаю. Учебники, по которым нас учили, устарели еще до нашего рождения. Потому что супернатуральный мир слишком долго и слишком тесно переплетен с нашим. Со временем вампиры действительно усмотрели притягательность в христианском символизме. Особенно в той части, что касается причащения крови Христа. А когда они окончательно переключились с эльфийской крови на человеческую, то получили в нагрузку и всю палитру сексуальных девиаций. Мой орден как-то поймал вампира, который пил только менструальную кровь. На нас ему было наплевать, а вот перед своими было неловко.

Лантура усмехается.

– Я знаю, о чем вы. В сороковых годах опубликовали первое исследование сексуальности. Тема была скандальная, и, чтобы обойти цензуру, издатели изменили название «Половое поведение человека» на «Половое поведение вампира». Эта книга до сих пор считается у вампиров лучшим произведением, которое написал автор не вампир. Извините, я вас перебил.

– Я этого не знал. Выходит, в чем-то люди уже понимают малефиков лучше, чем они сами. Даже забавно. Само это слово – «малефик». Оно ведь значит «вредитель». Люди все время жалуются на ужасные беды, которые малефики насылают на человеческий род. А по-моему, соседство с человеком для самих малефиков оказалось гораздо вреднее. В драконьих пещерах находят иногда золотые клады. Зачем им золото? Они же ничего с ним не делают. Этому драконы научились у людей. Это от людей они заразились алчностью ради алчности. Все, кто жили на планете прежде человечества, измельчали до его уровня. А люди даже не пытались чему-то научиться у первопришедших. Почему вы так смотрите, Лантура? Не согласны?

– Вы замечали, что говорите о людях в третьем лице? Вы не говорите: «малефики научились у нас». Вы говорите: «научились у людей».

– Не цепляйтесь к словам. Вы мне только начали нравиться. Я это все к чему. Не нужно оплакивать времена рыцарей старой школы. Раньше выпускник философского нипочем бы не попал в РКС. А сейчас, я думаю, будущее рыцарства за такими, как вы. Демонов нижнего мира мы рано или поздно изведем. А вот демоны человека никуда не денутся.

Ну вот. Хотел же вроде обойтись без наставлений, а в итоге начал чуть ли не проповедовать. Ну и ладно. Со своим оруженосцем я тоже пытался держаться на равных, и ничего хорошего из этого не вышло. Что там, интересно, поделывает Аргуж?

Мы усаживаемся в машину, Лантура включает зажигание.

– Если вы думаете, что тело Лоры Камеды нам больше не понадобится, то я сообщу, чтобы его отдали близким.

– Да, конечно. Пусть похоронят. – Отодвигаю манжету, чтобы посмотреть на часы. – Еще нет и двенадцати, а тут мы уже управились. Ну что, наведаемся в особняк, где умерла Мария Тэлькаса? Вы говорили, это рядом.

– Если не заблудимся, – кивает Лантура, и мы трогаемся с места.

Пока едем, вытаскиваю из кармана свое новое имущество, чтобы получше его рассмотреть. Медальон мертвой художницы по-прежнему слабо трепещет в моих руках. Подношу его к уху, рассчитывая услышать механическое жужжание, и звук действительно есть, но напоминает скорее тихое урчание кошки. На серебряной оправе никаких признаков клейма. В звенья цепочки забилась грязь. При дневном свете вставка из неизвестного материала кажется уже не коричневой, а серой. Может, это окаменевшие фекалии доисторических грызунов? Надо бы отдать эту вещицу в лабораторию. И помыть руки.

Тут машину жестоко встряхивает, асфальт ударяется в днище, Лантура сбавляет скорость.

– Извините. Не заметил колдобину. Дорогу уже давно могли бы отремонтировать.

Мы кружим по старому фабричному району. Окна и двери цехов, судя по виду, давно заколочены. Кирпичные стены изрисованы уличными художниками, а местами покрыты плющом. Даже объявления о продаже успели поблекнуть, как и чьи-то надежды вдохнуть в эти места новую жизнь. Едем медленно, будто специально для того, чтобы пристальнее ознакомиться со сценами здешней жизни. Вот из магазина с переклеенной витриной выходит человек с бутылкой. Вот истерзанный каркас машины, на котором сидит стайка подростков. Вот, заслышав шум двигателя, огромная псина с лаем бросается на железную сетку, отделяющую чей-то двор от дороги, и бежит параллельно нам вдоль ограждения, пока не натягивается цепь.

– А что там говорил директор Ноткер? Что вы не уверены, жила ли она здесь? – Впечатленный сценами за стеклом, я поворачиваюсь к напарнику. – Публика тут обретается, похоже, не самая куртуазная.

– Это темная история. Дом, где нашли ее тело, попросту не пригоден для жилья. Но по всем документам, жила она именно здесь, да. Кажется, приехали.

Остановившись у решетчатых ворот, запертых на цепь, Лантура выходит из машины, снимает навесной замок и по очереди открывает кованые створы. Возвращается за руль, и мы въезжаем на мощеную площадку перед двухэтажным особняком. Да, сомнительно, чтобы тут кто-то жил в последнее время. То есть последние лет десять. Фасад обветшал, половина окон отсутствует, крыша провалилась в одном месте, а из дыры показывает ветки молодое деревце. Беспорядочная растительность вкрадчиво, но неуклонно присваивает себе и дом, и прилежащий кусок земли.

В этой обреченности всего, что создано человеком, на забвение перед лицом природы есть что-то упоительное. В груди тесно от щемящего чувства. Отчасти это, наверное, страх, чего уж там. А отчасти успокоение. Отшелушивание лишнего, суетного. Дыхание замедляется, все предстает как бы в очищенном свете. Даже это: «Аварийное состояние. Не входить». Скупое, угрюмое предупреждение. Прочь удалитесь, непосвященные. Больше ни шагу, за порогом скрывается истина. Истина истин о том, что в конце всегда торжествует прах. Что и ты не вечен – как жители этого дома, как сам этот дом. Так что? Может, лучше вернуться на улицу, туда, где оживленнее всего, купить что-нибудь вкусное, а то и выпить, разговорившись с официантом? Пока не поздно. Потому что еще чуть-чуть – и уже никакое количество вкусностей, болтовни и беготни не притупят пронзительной мысли: а что останется после тебя? Или небытие целиком изгладит следы твоего присутствия в этом мире?