Генри Олди - Рассказы ночной стражи [litres]

За нашими спинами послушники заканчивают уборку в главном зале. Шаркают метлы, стучат ведра, переставляемые с места на место. Деревянная статуя Амиды Нёрай [57]взирает на это из-под опущенных век. Позолота на щеках и шее Амиды стерлась, наружу выглядывает черная от времени древесина. Кажется, что будда страдает кожной болезнью.

– Я не знаю, – повторяет настоятель Иссэн.

Я тоже не знаю. Я вспоминаю взгляд Тошико, лицо Тошико. Я искал в нем Тэнси и не находил. Когда девушка зашлась в рыданиях, никто не кинулся ее утешать. Мне стыдно об этом говорить, но мы испугались. Не знаю, испугался ли святой Кэннё, видя, что с небес к нему спускается будда верхом на лотосе. Но я дрожал от страха, понимая, что сверхъестественное – это то, что выше меня, выше нас всех, даже если это всего лишь гримасы бренной плоти: остывающий мертвец и несчастная девушка в роще бамбуковых крестов.

Фуккацу не произошло.

Мертвый Тэнси лежал на земле. Плакала живая Тошико.

– Вас это не удивляет? – спрашиваю я монаха.

И слышу ответ:

– Нет.

– Как же так? – я подскакиваю на месте. Я похож на ребенка, которому объявили, что листья на деревьях сделаны из бобовой пасты. – Что может быть удивительней этого? Это же чудо!

Монах гладит обеими руками лысую голову:

– Чудо? Меня давно не удивляют чудеса, Рэйден-сан. Чудеса – мои будни. Зато люди не перестают меня удивлять.

– И у вас даже нет предположений? Догадок?

– У меня их целый ворох. Все они оригинальны, восхитительны и совершенно бессмысленны. Допустим, фуккацу произошло. Тэнси воскрес в девушке, но волей случая или высшим промыслом он утратил всю память, какую накопил за сто лет, кроме памяти Тошико. В этом случае мы бы не отличили его от подлинной девушки. Чудо? Да, снова чудо, но уже без нарушения закона, дарованного нам буддой. Вам стало легче, Рэйден-сан?

Я мотаю головой. Мне не стало легче.

– Я размышляю над другим, – настоятель ежится. В последнее время он зябнет чаще обычного, даже в теплое время года. Мне не хочется думать, что это означает. – Твой слуга обманул дурачка, побудив того к убийству, и воскрес здоровым, но безликим. Это так?

– Да, это так.

Историю Мигеру настоятель знает от меня.

– Корыстная цель, фуккацу, и вот итог – твой слуга возродился как каонай. Будь Тэнси шпионом бакуфу, крысиным сёгуном, чья задача – уничтожение общин кириситан, он стал бы безликим после первого же фуккацу. Будда видит корысть в любом обличье. Долгая жизнь, преклонение, накопление чужой памяти – выгода налицо. Налицо…

Монах тихо смеется, радуясь игре слов.

– Но этого не произошло, Рэйден-сан. Тэнси раз за разом сохранял лицо. Какой вывод мы должны из этого сделать?

Я молчу. Я не в силах сделать вывод, что отвратительный Тэнси был искренне верующим, во что бы он ни верил, что в действиях его не было корысти. Я не хочу делать такой вывод.

– Ответьте вы, Иссэн-сан, – предлагаю я.

– Ты ждешь ответа, мальчик? Единственно верного ответа?! У меня его нет. Будь у меня такие ответы, я бы звался не Иссэном.

– Буддой? – спрашиваю я.

– Тэнси, – отвечает монах.

Пахнет благовониями. Послушники зажгли свечи на алтаре.

– Когда-то, – настоятель закрывает глаза, – я считался неплохим сочинителем пьес. Даже если в этом много лести, но хоть толика правды здесь есть?

– К чему вы клоните, святой Иссэн?

– Святой или грешный, сочинитель пьес всегда знает, в каком месте следует сделать финал. Лучшие из них знают это заранее, до того, как начертаны первые иероглифы. Такие люди редко ошибаются в своем выборе.

– Вы называете все случившееся пьесой? Для вас это всего лишь театр?

– Нет, это меньше, чем театр. Театр больше, чем жизнь, это общеизвестно. Просто мне кажется, что наш разговор на крыльце храма – неподходящая сцена для завершения повести о деревенском кладбище и посланце небес.

– Вы хотите сказать…

– Я бы предпочел молчать, – старик вздыхает. – Но что-то подсказывает мне, что финал этой истории ждет нас в будущем. Нас? Я неверно выразился. Он ждет тебя, мальчик мой. Если я ошибся, я буду очень рад.

– Сочинители пьес, – к моему лицу прилипает улыбка. Это не моя улыбка, такую носит инспектор Куросава, – редко ошибаются. Вы сами только что сказали это.

Монах открывает глаза. Поднимает взгляд к небу:

– Редко – не значит никогда.

Туч нет. Мы видим звезды.

Пока одни сражаются, другие живут воспоминаниями о чужих победах или надеждами на чужую победу.

«Записки на облаках»

Содзю Иссэн из храма Вакаикуса.

Картина была совершенством: и не хочешь – засмотришься.

Луна сияла мягким перламутром. Верхним краем она пряталась за облаком, чьи очертания напоминали акулу с разинутой пастью. Акулу окаймлял светящийся ореол. Небесную хищницу вырезали из плотной бумаги, наклеили на черный задник, усыпанный золотой крошкой звезд – и с превеликим тщанием обвели по контуру драгоценной серебряной краской.

Спускаясь с небес на землю, лунный свет вычерчивал контуры домов и заборов, воротных столбов, пожарной вышки и деревьев, грезящих о весенней листве. Кое-где набухшие почки лопнули, выбросив острые зеленые язычки. Цветы ранней сливы уже облетели, им на смену шла цветущая сакура, отвоевывая свое место в суетном мире рождений и смертей. Мастерство художника достигло таких высот, что нежный запах тоже казался результатом движения мягкой кисти.

Торюмон Хидео, старшина караула ночной стражи, провел ладонями по лицу. Блаженный аромат никуда не делся, зато наваждение сгинуло. Картина пришла в движение: облачная акула надвинулась на лунный диск, вознамерившись проглотить его целиком. Свет потускнел, сделался зыбким, призрачным. Порыв ветра взъерошил кроны деревьев, качнул фонарь на углу.

По улице пошли в пляс заполошные тени.

Нисимура с Икэдой не успели заметить, что их старшина на миг исчез душой и разумом, выпал из будничного мира улиц Акаямы. Всякий раз, когда с ним случалось такое, Хидео делал себе строгий выговор. Дело стражника – охранять покой горожан, а не воспарять мыслями неведомо куда!

По крайней мере, во время дежурства.

Он не знал, случалось ли с ним что-то подобное до фуккацу, в те времена, когда нынешний Хидео был женщиной по имени Мизуки, а прошлый Хидео – сыном этой Мизуки. Во всяком случае, сын об этом ничего не рассказывал, хотя делился с матерью всем, особенно в последние годы. Сама же Мизуки в юности, обучаясь в додзё своего отца, практиковала краткие формы медитации, но это были другие виды сосредоточения.

Нагоняя ушедших вперед Икэду с Нисимурой, Хидео размышлял о причинах тайных грез. Неужели это происходит из-за того, что дух женщины живет в теле мужчины? Надо бы спросить Рэйдена: случалось ли такое с другими людьми, сменившими пол после фуккацу? Пусть выяснит в служебных архивах…