Марк Лахлан - Оборотень. Новая жизнь [litres]

– А этот шум – это нормально? – озабоченно спросил фон Кнобельсдорф; казалось, слова женщины даже его привели в некоторое замешательство.

– Абсолютно нормально, правда, Макс? – произнес Хауссман, подмигивая доктору.

А Макс тем временем продолжал пилить, тупо и отрешенно. Где-то неподалеку, в замке, послышался визг еще одной пилы, присоединившейся к этому дьявольскому звуку. Рядом противно скрипел и скрежетал энцефалограф. Слуховые ощущения доминировали в Максе, заглушая остальное – отключая зрение, блокируя восприятие вкуса и запаха. Отчетливыми оставались лишь вибрации в руке. Макс старался работать быстро, надеясь убить эту женщину прежде, чем ее страдания станут невыносимыми. Однако задача эксперимента заключалась в том, чтобы оставить ее в живых.

Байла Броно Алженикато – так звали эту старуху – смотрела на Макса снизу вверх залитыми кровью глазами. Заклинание – это последнее, что она ему сказала. Известный психолог Юнг мог бы заявить, что оно обладало могуществом древнего архетипа, что относилось оно к глубоким идеям и поверьям, покоящимся в коллективной душе человечества и что – хотя ни сам заклинатель, ни слушатели не понимали его значения – оказывало определенное влияние на подсознание того, кто его воспринимал. И ученый был бы совершенно прав. Но это была лишь прелюдия.

Старуха произнесла проклятье, весьма специфическое, зревшее пятьдесят веков ненависти и обид, гноившееся под гнетом унижений, гонений и погромов, то самое, которое за все это время вырывалось наружу всего-то, может быть, раз десять.

Кроу, который сам был жертвой проклятья, вероятно, даже смог бы объяснить нашим экспериментаторам, откуда оно взялось, если бы хорошенько над этим задумался. Хотя фашистов, конечно, заинтересовало бы только то, как пользоваться этой магией; но это уже совершенно другой разговор. С настоящим проклятьем вообще нельзя ставить вопрос так. На самом деле, если хочешь кого-то проклясть, ты обречен на неудачу. Проклятье действует только тогда, когда ты всячески пытаешься его сдержать. Следовательно, для того чтобы оно вырвалось наружу, необходимо присутствие сдерживающей силы. Проклятья имеют обыкновение взыскивать плату с тех, кто их накладывает, и никто никогда на это не согласится, если его не снедает такая сильная ненависть, на какую только способен человек. Байла Броно Алженикато, которую забрали в лагерь вместе с детьми и внуками и которая увидела за это время столько ужасов, что их хватило бы на десять таких же долгих жизней, какую прожила она, согласна была страдать еще долго после своей смерти – при условии, что ее мучители будут страдать вместе с ней.

Впрочем, цыганка боролась с собой, стараясь подавить то, что подступало к ее горлу, но ненависть переполняла женщину с такой силой, что ее страшнее было удерживать внутри себя, чем выплеснуть наружу. Отвращение, первобытное, глубокое, совершенно неуправляемое, рвануло из цыганки, как будто гной из перезревшего фурункула.

Для Макса язык жрицы Зверя Тифона звучал, словно зловещий скрежет, напоминавший грохот шлифовального станка, разваливающегося на части из-за сломанной шестеренки. Доктор связывал это с агонией мучительно страдающей женщины. А может быть, так звучит колдовство? Обладали ли какой-то силой слова, сказанные этой цыганкой? Как знать? Часто случается, что жизнь людей, которые провоцируют других на то, чтобы их прокляли, и так уже катится под откос. Так что никогда не узнаешь, то ли дальнейший крах стал следствием проклятья, то ли проклятье оказалось всего лишь вехой на пути к полному коллапсу.

Если бы Макс был в состоянии понять то, что старуха произнесла напоследок, он мог бы даже принять это за благословение. На самом же деле это было самым страшным проклятьем, на которое сподобилось человечество за тысячелетия попыток.

– Так найди же то, что ты ищешь! – сказала она ему.

За дверью начинался тесный коридорчик. По всему было видно, что в этом доме давно никто не жил, – на полу не было ковра, лишь валялись обрывки газет. Здесь царила темнота, но глазам Кроу свет был почти не нужен. Он втянул носом воздух. В доме было двое: Ариндон и кто-то еще. Тут Кроу обратил внимание еще на один оттенок запаха. Нет, людей здесь было не двое, а гораздо больше. Те, другие, несли на себе печать страха – от них пахло пóтом, кровью, мочой и фекалиями. Впрочем, все они были уже мертвы.

В прихожей Кроу нашел пальто и прикоснулся к нему, впитывая эмоциональный фон, который оно на себе несло. Казалось, эта вещь буквально сочится тоской, отчаянием, разочарованием и завистью.

Кроу прошел дальше по коридору, из-за грохота бомбежки не особенно стараясь двигаться тихо. Слева показался дверной проем, и он заглянул туда. Комната была темной даже для него. Ставни были наглухо закрыты для затемнения, и единственный свет попадал сюда через входную дверь, которую Кроу не захлопнул. Внезапно он вспомнил, что взял у Жака зажигалку. Вынув ее из кармана, профессор зажег огонь. Теперь было видно, что когда-то здесь торговали товарами, которые нужны для живописи. На полках лежали стопки бумаги и тюбики с красками, здесь же был мольберт. Как магазин это помещение в последнее время, очевидно, не использовалось: большой рабочий стол с чертежной доской был отодвинут в зону для покупателей. Кто-то устроил здесь студию.

Прогремевший совсем близко взрыв сотряс строение до самого фундамента, и на секунду у Кроу появилось ощущение, будто он в море и его лодка с разгона неожиданно ткнулась в песчаный берег. Он вошел в комнату и огляделся.

Здесь царил беспорядок: на полу стояли недопитые стаканы с чаем и банки из-под варенья со старыми кисточками, валялись остатки трапезы, какие-то бумаги, счета, зонтик, картонные коробки. Кроу брезгливо содрогнулся: давала о себе знать его многовековая привередливость. Но ощущение это пришло к нему в приглушенном виде. Он мог жить в обычной человеческой реальности, но это давалось ему нелегко: как будто слушаешь музыку под водой – некоторые фрагменты неожиданно звучат тихо, а другие, наоборот, странным образом усиливаются.

В нем просыпалась волчья натура, и запахи этой ночи дразнили его воображение. Казалось, они отперли сундук, в котором хранились его воспоминания. Кроу видел пылающие города, слышал смех девушек; запах мела напомнил ему об учебе в Йеле и Кембридже. Теперь все в этом мире было связано непосредственно с ним. Он был зверем, созданием, полагающимся только на себя, а запахи этой ночи извлекли из подсознания цветные картинки – яркие щиты его родственников, блеск золота, ночи, горевшие пламенем, и дни, наполненные ослепительно белым льдом. Как будто все, что Кроу когда-то делал и видел, восставало в нем в финальном выражении умирающего человеческого облика, совсем как разбомбленные здания вокруг, вспыхивающие красным и зеленым в момент перерождения в руины. Завтра они будут уже чем-то совершенно другим.