Жан-Филипп Жаворски - Неумерший [litres]

Зима была свирепой. Она напирала, как жестокий завоеватель, чредой студёных ночей и морозных зорь. От скотины, сгрудившейся в глубине сарая, клубился пар, словно от горячего котла. За плотно законопаченными дверьми у костра жались друг к другу люди. Они ютились в дымной полутьме, протянув ладони к мерцающим уголькам, чувствуя спинами, как холод вымораживает стены. Наши прислужники старались выходить из дому как можно реже: лишь чтобы накормить скотину или набрать воды и принести дров. Выйдя на улицу, мужчины натягивали капюшон по самый нос, а женщины кутали лица в шаль. Они сразу же горбили спину, стараясь держать руки под мышками как можно дольше, чтобы не обморозить.

Но таким непоседам, как мы с Сеговезом, всё было нипочём. В нас было столько прыти, что усидеть в четырёх стенах мы не могли: нам нравилось гулять на колючем морозе, скользить по замёрзшим лужам. С пылающими от мороза ушами и носами, онемевшими пальцами мы возвращались домой лишь для того, чтобы отогреться у костра. Мать и прислужницы бранили нас за то, что впускаем холод, с размаху открывая дверь, но едва они умолкали, как мы тут же мчались обратно, слыша себе во след ругань.

Из-за своей беспечности мы заработали простуду. Мы сморкались, словно жеребята, подхватившие мыт, а горло раздирал хриплый, надсадный кашель. Мать наказывала нам оставаться в тепле, но мы, привыкшие к прогулкам и тренировкам с оружием, несмотря на ее запрет, не могли усидеть на месте. Мы всегда искали возможность улизнуть и, шмыгая носом, бежали на пруды Камболата, где лед трещал под нашими ногами. По вечерам меня трясла лихорадка. Пусть на улице дрожь от неё била в два раза сильнее, но в доме я задыхался от нехватки воздуха. В груди жгло огнем. Беспокойный сон был полон утомительных видений.

Тогда-то, в один из самых студёных вечеров, Суобнос и появился у нас на пороге. Бедняга весь продрог: с носа, над покрытой инеем бородой, у него свисала капля, а замерзшие ноги были пурпурного цвета. Даже выпив большую миску бульона, он ещё долго продолжал шмыгать носом и дрожать. От него веяло таким холодом, будто бы мороз пробрал его до самых костей. И только на исходе вечера он начал согреваться и чуть расслабился. Мать предложила ему остаться у нас до оттепели, но он отказался.

– Я уйду поутру, – сказал он. – Дела у меня.

– В такую-то погоду? – возразила мать. – Ты вконец закоченеешь в какой-нибудь яме.

– У меня дела, – настаивал бродяга.

Чуть позже, когда мы укладывались спать, Суобнос незаметно схватил меня за руку.

– Встретимся завтра у опушки леса, – прошептал он.

– Ты вздумал бродить по лесу в такой мороз?

– Сейчас самое подходящее время, так как в лесу нечего есть, а мороз разжигает аппетит. Это вынуждает диких зверей подбираться к полям и фермам.

– Ты думаешь, что она выйдет из леса, как и все звери?

– Ей же нужно кормить лошадей.

Перед самым рассветом мы проснулись от потока студёного воздуха. Суобнос исчез, не закрыв за собой дверь. Утром, ускользнув из дома, мы рванули сквозь морозный туман к невидимому лесу.

Бродяга ждал неподалёку от деревьев, под которыми Банна обычно оставляла свои подношения. Он перескакивал с ноги на ногу и похлопывал себя руками по бокам.

– Чего так долго! – проговорил он, стуча зубами, когда мы были уже близко. – Хотите, чтобы я насмерть замёрз?

Мы прыснули со смеху, представляя, как он лежит окоченевший и скрюченный, словно старая коряга. Он влепил нам за это пару оплеух, мы пустили в ход кулаки, и вспыхнувшая потасовка немного нас согрела.

Безмолвная опушка превратилась в белоснежный каскад. Между деревьев посреди этого ледяного великолепия петляли тропки цвета чистого бежа. Лёгкий снежок припорошил землю, заморозив пожухлую траву, инеем укутал заросли дикой ежевики и молодую поросль подлеска; посеребрил кроны, превратив лес в хрустальное царство; присыпав бугристую кору, оставил белые штрихи на стволах деревьев. Вся эта бледность изящно перекраивала созданные природой узоры, растворяясь в смутных грёзах млечного тумана, по которому блуждали призрачные лучи солнца.

Пока мы пробирались в глубь этого хрустального чуда, к нам присоединилась молчаливая тень. Обычно Блэдиос в лесу следовал за нами по пятам. То был уже другой зверь – хмурый, с потухшим взглядом, а сквозь красивый зимний мех на боках явственно выступали рёбра. Жестокий голод снедал его. С нами он пробыл недолго. Пробираясь по лесу, мы спугнули стадо косуль, которые умчались от нас, сверкая застывшей на шерсти изморозью. Волк погнался за ними вслед, и мы быстро потеряли его из виду.

Заледенелый лес предстал во всём своём величии, но величии грозном. Холод сковывал движения, но останавливаться нам было нельзя: на промозглом воздухе мы сразу бы окоченели. Нужно было постоянно двигаться, чтобы не попасться в колкие объятия холода, но от спешного шага ветер пробирался сквозь лён и шерсть нашей одежды и яростными иглами впивался в тело. Мы выдыхали клубы пара, которые уносились ввысь, делая туман ещё плотнее. В бороде Суобноса теперь блестели крошечные кусочки льда. Сильный мороз сушил горло не хуже палящего зноя; очень скоро мы стали изнемогать от неистовой жажды. Мы с братом утоляли её, слизывая изморозь с веток и стволов деревьев. От привкуса коры вязало во рту, лёд таял на губах, не принося желаемого облегчения. Под одним красивым хвойным деревом мы задержались чуть подольше, со смехом повисли на его ветвях, стряхивая иней с раскидистых лап. Мы облизали ледяную пыль, пристывшую к плащам, и пожевали пару горьких хвоинок. Суобнос весьма грубо прервал наше веселье, отвесив нам увесистые подзатыльники.

– Вы с ума сошли! Вы с ума сошли! – вскричал он. – Это же не ёлка! Это тис! Ну-ка живо выплюньте всё обратно!

В ответ мы надавали ему тумаков, подтрунивая над его старушечьими причитаниями. Немного погодя Сегиллоса стошнило, бродяга обеспокоенно взглянул на него, но брат только провизжал, что чувствует себя отменно. Я же, взбудораженный этим морозом, во всю прыть носился по поляне, выкрикивая всякий вздор. Мы не помнили себя от восторга! Я отчётливо чувствовал, что это чудное поведение было вызвано вселившейся в меня неведомой силой. А в груди что-то беспрестанно болело.

От безудержного веселья мы с братом уже утомились, когда Суобнос поднёс палец к губам и велел нам замолчать. Он стал к чему-то прислушиваться, но так как мы успокоились не сразу, он не мог понять, откуда идёт звук.

– Что ты такое услышал? – пронзительно проверещал Сегиллос.

– Вас, балаболов. Во всём лесу одних только вас и слышно.

– А разве было что-то ещё?

– Мне почудился цокот копыт, где-то там, в тумане. Шаги показались тяжёлыми, но на мёрзлой почве копыта стучат громче.