Дмитрий Скирюк - Кукушка [litres]

– Ответ неверный, – сказала она. – Вас зовут Жуга, господин Лис.

– Жуга? – Человек наморщил лоб. – Уверен?

– Да, – подтвердила кукла, – ты сам себя так называл когда-то. Маленькая девочка зовёт меня Пьеро. Я знаю очень мало, но эти имена мне велено было заучить, и я заучил.

– Плохо помню, – признался человек, тряся головой. – Забываю. Дома нет, семьи нет, родины… ты говоришь, и имени нет. Кто тебя создал, тельп ?

– Кукушка и Фридрих, – уточнил тот. – Мальчик Фридрих. Это он сделал меня живым.

– Мальчик-маг, – вздохнул травник. – Жаль, не видал. Для чего ему?

– Мне велено сказать, что трое собрались и будут завтра утром там, где будешь ты. Ты знаешь, что тебя сожгут?

– Знаю, – помолчав, ответил травник.

– Они велели у вас спросить: можно ли помочь?

– Год назад сказал бы – да, а сейчас пусть они просто соберутся.

Травник смотрел на Пьеро и дивился. Деревянное личико было вырезано умелой рукой и очень толково раскрашено: две краски и пара скупых мазков кистью полностью передавали характер, выражали настроение. Когда кукла говорила, губы её оставались неподвижны, и откуда звучал голос, оставалось гадать. Набелённое лицо со стеклянной бусинкой слезы повернулось к травнику, и некоторое время кукла созерцала человека.

– Они слышат разговор? – спросил Жуга.

– Нет. Фриц хочет знать, что им делать завтра. И Кукушка тоже хочет знать. Так что им передать?

– Ничего, – быстро ответил травник, так быстро, словно боялся, что может передумать. – Я помешаю советами, они знают больше, чем я: ко мне перестали приходить слова . Ты знаешь почему, кукла?

– Нет.

– И я, – со вздохом ответил травник. – Но догадываюсь.

– Я не буду спорить, господин Лис, – помолчав, сказала кукла, – я всего лишь маленький деревянный Пьеро, и мои нитки только два часа как оборвали. Но я хочу спросить у вас: как можно быть в этом уверенным?

Жуга пожал плечами.

– Плохой бы я был учитель, коль не распознал бы таланта, – сказал он. – Как пастух отличит плохого ягнёнка по виду? У него уши висят и спина горбатая. Так и я.

– А если вы были плохим учителем, господин Лис? – полюбопытствовал Пьеро.

– Что ж, – ответствовал Жуга, – тогда получу, что заслужил.

– Неужели вы не боитесь умереть?

Жуга некоторое время сидел неподвижно и созерцал темноту. Вздохнул.

– Кукла, – мягко сказал он, – что знаешь о смерти? Мне никогда не было так страшно!

– Может, всё ещё можно повернуть, – неуверенно предложил Пьеро. – Фриц наказывал спросить у вас: быть может, вам снова нужен меч?

– Что за меч? – равнодушно спросил травник и вдруг встрепенулся: – Постой, не уходи! – позвал он. – Что за меч?

Ответа не последовало. Луна спряталась в облака, а когда она вновь показалась над миром, кроме травника, в палатке никого не было.

– Мир тебе, деревянная кукла, – сказал человек. – Pax vobiscum.

Утро выдалось солнечным и ясным. Всю неделю стояли тухлые дни, шли дожди, шторм усиливался, слабел, но не думал прекращаться. И надо же было случиться, что именно в утро аутодафе установилась такая ясная и тихая погода! Облака угнало на далёкий горизонт, небо сделалось синим-синим. Как в детстве.

Вечером солдаты натащили хвороста и на двух подводах привезли дрова. Всё это сложили в громадную поленницу, видимую издалека; посередине торчал столб, вкопанный в землю. Всё было промокшее. Солдаты работали вяло, без удовольствия, ворча, что колдуна можно и просто вздёрнуть на глаголь, а дровам найти применение получше: топливо в последние месяцы было в сильном дефиците, ожидались холода. Однако рассвело, и со всех сторон к холму потянулись люди. За ночь вода поднялась, затопила овраги и ложбины, приходилось идти в обход и пробираться по каким-то жёрдочкам, наспех перекинутым через глубокие лужи. Все проваливались по колено и недобрым словом поминали морских гёзов, разломавших дамбы и запруды.

Ялка зря волновалась: проблема их присутствия на казни разрешилась просто – музыканты испросили дозволения у командиров прикатить фургон с выпивкой, получили оное, после чего осталось только уломать маркитантку, а уж это не составило труда. А что колёса вязли в грязи, так семеро крепких мужчин за час с небольшим чуть ли не руках притащили её к костру. Солдатня встретила появление повозки шумным одобрением: горло промочить всегда приятно, а внутри были заветные бочки.

И Ялка.

Было шесть или немного позже (у неё перед глазами не было часов). Во всяком случае, уже рассвело. Солдаты всё прибывали, толпа росла. Кто-то уже ворчал, недовольный тем, что дело тянется так долго, другие облюбовали подсохшие пригорки и потянулись до фургона – выпить и закусить. К прилавку лезли солдатские руки – в ссадинах, в мозолях, в цыпках, перевязаные бинтами. Монетки весело отплясывали на оловянном подносе. Девушке было страшно в окружении этих серых лиц, оскаленных зубов, блестящих глаз. Но ведь кукушке, – вдруг подумала она, – настоящей кукушке тоже страшно, когда она залетает в чужое гнездо. Ведь страшно? Да!

Во всяком случае, отступать было поздно.

Как ни странно, эта мысль её слегка приободрила. Стараясь не думать о том, что должно произойти, она засучила рукава и принялась помогать маркитантке разливать вино и нарезать копчёности. «Так-то оно лучше, – усмехнулась матушка Кураш. – Смотреть смотри, а дело делай!» Кухонная рутина, привычные движения, усталость помогли отвлечься и успокоиться. В сером платье, в чепце, который почти полностью скрывал лицо, Ялка выглядела неприметной мышкой. Михелькин, например, не решился с ними ехать, хотя на казни присутствовать был не прочь.

– Прости, – сказал он, – но я слишком заметный. Я бы и тебе не позволил там быть, но вижу, ты не остановишься. Я останусь, присмотрю за котлом.

И он был прав – останавливаться Ялка не собиралась.

Все переговаривались и хлебали из бутылок. Ялка едва докапывалась до смысла сквозь мешанину испанских, голландских, французских и немецких слов, узнавая свежие новости и сплетни. Говорили всякое. Кто-то утверждал, что травник, которого сейчас собираются сжечь, и брат Якоб – одно лицо. Другие говорили, что он только прикидывался Якобом, а настоящий Якоб ходит с белым псом, и он-де и сейчас приходит к раненым, а пса не далее как прошлой ночью видели на западных окраинах лагеря. Другие смеялись в ответ и говорили, что тамошние часовые, немецкие ландскнехты, пьют столько, что скоро будут видеть не только белых волков, но и розовых слонов, и не только по ночам, и что некоторые (только тс-с!) видели деревянную куклу, которая бегала по лагерю сама собой и не давалась в руки, и лопни моя селезёнка, если вру. Кто-то слышал взрывы ночью, а кто-то говорил, что это были вовсе даже и не взрывы, а пушкарская пальба, которую затеяли отчаявшиеся лейденские гёзы. Кто-то говорил, что за ночь вода поднялась на три фута и всё прибывает и если это будет продолжаться, то вся низина возле города скоро превратится в одно большое озеро или болото, что не лучше. Кто-то возмущался, что маркитанты по такому поводу сразу вздули цены, других напрягло, что большинство передвижных борделей скоренько собрались и, пока не залило дороги, затеяли отъезд. Всякое говорили. Всякое.