Рейчел Хартман - Серафина [litres]

Драконы меняются медленно. Мы все хотим лететь в своем направлении. Единственный способ вести их – это притащить других, машущих крыльями и пылающих, прямо к тому, что является правильным. Я вел переговоры с королевой Лавондой втайне, зная, что лучше будет ошарашить мирным договором мой народ, чем терпеть век дебатов в Кере. Я был прав.

Мирный договор был и продолжает быть успешным благодаря реформам с нашей стороны, и длительной доброжелательности – с вашей. Пусть мир продлится еще сорок лет или – если я посмею пожелать этого – сотню. Моя коллега уже будет давно мертва к тому времени, и я буду обращаться к вашим внукам, но я хочу, чтобы этот мир продлился до конца моих дней и даже дольше.

Собравшиеся аристократы колебались, смущенные таким небрежным напоминанием о своих коротких жизнях, но, в конце концов, зааплодировали. Королева направила Комонота к креслу, которое поставили для него между ней и принцессой Дион. Начался долгий скучный ритуал выражения почтения. Все в этом зале, от регента Самсама до Маленького Лорда Никто из Писки-на-Свином-пруду, ждали возможности встретиться с Ардмагаром Комонотом и поцеловать кольца на его толстых пальцах. Я заметила, что граф Апсига встал в очередь со всеми остальными, и ощутила мрачное удовлетворение.

Конечно же, бесконечная очередь приема требовала музыкального аккомпанемента. Я играла на лютне без медиатора, который забыла взять, и к обеду на моих пальцах появились волдыри.

Еще у меня разболелась голова. Головная боль началась с истекающей шкатулки воспоминаний и усилилась к часу дня.

– С вами все в порядке, учительница музыки? – спросил твердый голос из… я не могла определить, откуда. Я глянула на музыкантов, которые странным образом казались далекими. Их лица дрожали. Я моргнула.

– Она так побледнела! – произнес очень медленный голос, похожий на звук темного меда, протекающего через сито.

Я гадала, пропустить ли обед, а затем на меня обрушилось воспоминание матери.

Сто шестьдесят один дракон сидит в Главном Гнезде. Под нами: горы. Над нами: дождевые облака движутся на юго-запад к конечной отметке 0,0034.

Ардмагар читает лекции студентам и учителям Данло Мутсейе, когда появляется новый термин. Название сегодняшней лекции: «Коварная болезнь».

Я знаю, о чем речь. Я не могу спать, думая об этом. Скорее всего, я инфицирована.

Я вытаскиваю записи и переворачиваю их. Они были сделаны одним из квигутлов моего отца. Они помогают мне помнить, но ничто не помогает мне забыть.

– Человечество может быть нашим учителем, – кричит Ардмагар. – Смысл мира в обмене знаниями. Мои реформы – запрет вендетты и хранения сокровищ, например – навеяны человеческой философией. Если такая философия логична, этична и измерима, мы можем сделать ее своей.

Но позвольте предостеречь вас, всех вас, от новокожего во время его первой поездки на юг до почтенного учителя, который залетел в макрооблако по невнимательности: в человечестве таится опасность. Не теряйте себя, не позволяйте мозгам размякнуть. Соблазненные химической интоксикацией эмоций, драконы забывают, кто они.

Ардмагар не прав насчет этого. Я не забывала, до трех значащих разрядов, даже когда желала этого. И вот я сижу здесь и не забываю Клода.

– К эмоциям можно пристраститься! – кричит Ардмагар. – У них нет значения, они антитеза разуму. Они близки к отсутствию логики, недраконьей морали.

– Они близки к искусству, – бормочу я.

Он слышит эхо моего голоса, акустика Главного Гнезда совершенствовалась на протяжении тысячелетия, чтобы всех было слышно.

– Кто высказался вне арда?

Я поднимаю голову под углом 40 градусов, нарушая подчинительную позу. Все таращатся на меня.

– Я сказала, Ардмагар, что эмоции помогают людям в искусстве.

– Искусство, – он смотрит на меня взглядом хищника, оценивая мою скорость и средства защиты, – искусство сияет перед нами несобранными сокровищами. Я это понимаю, молодежь. Но мы изучаем искусство. Мы пролетаем над ним в каждом направлении, на разумном безопасном расстоянии. Когда-нибудь мы поймем его силу. Мы всё возведем в ард. Мы сможем выращивать его и понимать, почему ему стоит вылупляться. Но не соблазняйся путем полета человека. Разве мгновение дыхания искусства стоит жизни, порабощенной зловонными водами мясистого мозга?

Я опускаю голову, подавляя инстинкт. Для человека это был бы гнев. Я его ощущала. В мозгу дракона он преломляется в «гори или беги». Зачем я высказалась? Он изучит мои слова и решит, что я миазматична. Цензоры придут ночью. Меня отправят на эксцизию. Они вырежут неизмеримое прямо из меня.

Это вернет мои нейроны в ард. Я хотела забыть. Вот почему я вернулась домой. Я хочу этого и не хочу.

Никто не может лететь сразу в двух направлениях. Я не могу жить среди тех, кто считает меня сломанной.

Я просматриваю текст в блоке записей. И добавляю: «Любовь не болезнь».

Я открыла глаза и сразу же закрыла их, когда увидела, что надо мной склонился Киггз. Он казался озабоченным, его рука лежала на моей голове. Псы святых, я упала в обморок под грузом этого воспоминания. Почему я не могла упасть вниз головой через парапет и спасти себя от этого ужаса, когда я, проснувшись, вижу, что все таращатся на меня?

– Она приходит в себя, – сказал он. – Фина, ты меня слышишь?

– Здесь душно, – высказался наш лучший трубач. – Мы играли три часа. С ней действительно все в порядке?

– Это вина ублюдка Виридиуса. Он взваливает всю работу на нее! – Это, похоже, был Гунтард.

Рука, лежащая на моей голове, напряглась при слове «ублюдок». Мои глаза открылись как раз вовремя, чтобы уловить раздражение на лице Киггза. Его лицо смягчилось, когда он увидел, что я очнулась.

Он помог мне подняться. Я покачнулась от головокружения – земля была так далеко! – пока я не понимала, что по-прежнему в галерее, смотрела на почти опустевший зал. Последние несколько сановников выходили из зала, пытаясь притворяться, что не смотрят на меня.

– Что произошло? – прохрипела я. Горло как будто было покрыто наждачной бумагой.

– Ты потеряла сознание, – сказал Гунтард. – Мы подумали, что ты перегрелась, но не знали, как помочь, не нарушая приличий. Мы сняли твои туфли – прости, пожалуйста, – и только собирались закатать твои рукава…

Я отвернулась, хватаясь за перила, чтобы руки не тряслись.

– …Но принц Люсиан предложил нам обмахивать тебя. Твоя лютня сломалась.

– Спасибо, Гунтард, – сказала я, избегая его взгляда, и потянулась к своим туфлям.

Мои музыканты услужливо топтались рядом, не зная, что мне нужно. Я отмахнулась, и они чуть ли не раздавили друг друга, ломанувшись на обед. Киггз развернул стул задом наперед и сел, положив подбородок на руки, сложенные на спинке. Он наблюдал за мной. Сегодня на нем был другой камзол, красивее, красный с золотыми галунами. Простая лента на его руке казалась из-за всего этого еще более скорбной.