Рейчел Хартман - Серафина [litres]

Псы святых. Я бы посчитала, что схожу с ума, если бы это не происходило в моей голове постоянно.

Я снова упала на кровать, закрыла глаза и зашла в свой сад. Вдалеке виднелся дым. Я бежала, пока не добралась до края болот Пандовди. К счастью, сам Пандовди был под водой, спал, и я смогла пробраться мимо него. Среди моих гротесков он был меньше всего похож на человека. Подобное слизню, барахтающееся существо. Он наполнял меня жалостью и страхом, но являлся таким же родным, как и Ларс.

В сердце болот на корточках сидел Фруктовая Летучая Мышь, и он горел.

Или не совсем: пламя исходило из коробки памяти, которую он держал, закрыв своим телом. Он снова всхлипнул, и это вывело меня из оцепенения. Я бросилась к нему, схватила шкатулку, обжигая пальцы, и кинула ее в черную воду. Она зашипела, выпустив облако мерзкого пара. Я встала на колени перед Фруктовой Летучей Мышью – он был просто ребенком! – и посмотрела на его голый живот, внутреннюю часть рук, лицо. На нем не было заметных волдырей, но его кожа была такой темной, что я не могла быть уверена, что замечу ожоги. Я воскликнула:

– Ты ранен?

– Нет, – ответил он, кончиками пальцев проверяя свое тело.

Камни святого Маша, он со мной разговаривал. Борясь со страхом, я сказала:

– Что ты делал? Пытался открыть мою коробку тайн?

Он ответил:

– Коробка загорелась.

– Потому что ты пытался заглянуть в нее!

– Никогда, мадамина. – Он скрестил большие пальцы, сложив руки в птичку, порфирийский жест мольбы. – Я знаю, что ваше, а что мое. Она загорелась прошлой ночью. Я закрыл ее собой, чтобы она не навредила тебе. Я правильно сделал?

Я резко повернулась к воде: жестяная коробка плавала на поверхности, но огонь не потух. Я начинала ощущать боль от пламени, теперь, когда Фруктовая Летучая Мышь не закрывал ее своим телом.

Я догадалась, что она загорелась, когда Имланн приземлился на заснеженное поле, как тогда, как ее затопило при виде Комонота. Мне ужасно повезло, что Фруктовая Летучая Мышь прыгнул на нее в тот момент. Если бы на меня нахлынуло видение, пока Имланн разбирался с нами, горела бы не только воображаемая коробка.

Я повернулась обратно к мальчику. Белки его глаз ярко выделялись на фоне темного лица.

– Как тебя зовут? Твое настоящее имя, – спросила я.

– Абдо, – сказал он. Имя зацепило какую-ту струну дежавю, но я не смогла вспомнить.

– И где ты, Абдо?

– Я в таверне, с моей семьей. Из-за того что я держал коробку, у меня разболелась голова. Я пролежал в кровати весь день. Мой дедушка очень волнуется, но теперь я смогу заснуть и облегчить его ношу.

Горящая коробка причиняла ему боль, но он держал ее больше дня.

– Как ты понял, что нужно помочь? – спросила я.

– В мире есть две священные причины, – сказал он, поднимая мизинец и безымянный палец. – Удача и необходимость. Мне повезло, что я был там, когда был нужен тебе.

Он оказался маленьким философом. Возможно, в его стране все были такими. Я открыла рот, чтобы расспросить его подробнее, но он взял в руки мое лицо и посмотрел на меня честными глазами.

– Я слышал тебя, искал тебя и нашел тебя. Я потянулся к тебе через пространство, чувства и законы природы. Не знаю, каким образом.

– Ты с другими таким образом разговариваешь? Другие говорят с тобой? – Мой страх растаял. Он был таким невинным.

Он пожал плечами.

– Я знаю лишь троих других итьясаари в Порфири. И ты тоже их знаешь: они здесь. Ты назвала их Тритоном, Мизерер и Человеком-пеликаном. Никто из них не говорит со мной мысленно, но также никто из них не звал меня. Только ты.

– Когда я позвала тебя?

– Я услышал твою флейту.

Прямо как Ларс.

– Мадамина, – сказал он. – Я должен поспать. Мой дедушка волнуется.

Он отпустил меня и поклонился. Я неуверенно поклонилась в ответ и затем взглянула на горящую коробку. Пандовди пускал пузыри под водой и раздраженно ударил хвостом, отправив коробку обратно ко мне. Теперь у меня ужасно болела голова. Я не могла откладывать разбирательство с коробкой. Воспоминание явно нахлынет на меня против моей воли, если я буду подавлять его, как и то, другое. Я взглянула на Абдо, но он свернулся калачиком и заснул под огромной скунсовой капустой. Я направила коробку к берегу с помощью крепкого стебля камыша.

Коробка взорвалась при моем прикосновении пиротехнической истерией. Я давилась дымом, гадая, как я могла ощущать на вкус гнев и чувствовать запах зелени на коже.

Я вырываюсь из горы и лечу на солнце. Мой хвост бьет и погребает выход под лавиной. Общая масса двенадцати генералов преодолеет этот ледяной обвал: я купила себе только день. Я не должна тратить его впустую. Я лечу на восток вместе с ветром, направляясь через низкие линзовидные облака к леднику.

Под ним есть пещера. Сумею ли до нее добраться? Я слишком близко пролетаю над известковой водой. Холод обжигает мой живот. Я отталкиваюсь от морены – вмерзших в лед обломков горных пород – и быстро поднимаюсь, чтобы избежать острых вершин ледника, таких острых, что они могут выпотрошить меня.

Я слышу рев и грохот позади, высоко в горах. Генералы и мой отец освободились, но я лечу достаточно быстро. Слишком быстро: я врезаюсь в край ледника, и куски сланца рассыпаются по поверхности утеса. Я волнуюсь, что они заметят раздавленный лишайник. Извиваясь, пробираюсь в пещеру. Голубой лед тает от прикосновения к моему телу, облегчая движение.

Я слышу, как они с криками пересекают небо. Я забираюсь глубже, чтобы не выпускать слишком много пара и тем самым не выдать себя.

Лед охлаждает мои мысли и конденсирует рациональность. Я услышала и увидела то, что не должна была: мой отец и одиннадцать генералов говорили вместе на его горе сокровищ. Нужно копить слова, сказанные на горе сокровищ, согласно древней пословице. Они могли бы убить за подслушивание.

Хуже: они говорили о предательстве. Я не могу копить такие слова .

В пещере у меня начинается клаустрофобия. Как квигутлы сидят, вжавшись в трещины, и не сходят с ума? Или, возможно, они и так безумны. Я отвлекаюсь, вспоминая о своем маленьком брате, который учится в Нинисе. И если он останется там, о самом быстром пути обратно в Горедд, и о Клоде, которого люблю. Я не чувствую любви, когда принимаю естественную форму, но я помню ее и хочу вернуть. Огромное пустое пространство, где раньше было чувство, заставляет меня извиваться от дискомфорта.

Ох, Орма. Ты не поймешь, что произошло со мной.

Наступает ночь: светящийся голубой лед темнеет и становится черным. Пещера слишком узкая, чтобы развернуться – а я не такая стройная и змееподобная, как некоторые – поэтому я вылезаю задом, шаг за шагом, назад по скользкому проходу. Кончик моего хвоста показывается в ночи.