Мила Нокс - Наместник ночи [litres]

Глаза Франца еще были мутные и тусклые, а по щекам катились обжигающие слезы. Он сидел на земле, бессильно опустив руки, и, кажется, не в силах был что-либо понимать. Покачав головой, Фил приобнял брата и стал вытирать рукавом рубашки его мокрые щеки.

– Если бы ты не зацикливался на себе, – пробормотал он, – то понял бы, почему я не мог говорить с тобой… – Фил тяжело вздохнул. – Ян так причинил тебе много боли. Я же обуза.

– Н-нет! – Франциск всхлипнул и поднял голову.

– Я слабый и больной и прекрасно это знаю! И я не хочу, чтобы ты страдал из-за меня. Именно я причина того, что тебе больно. А не наоборот. Я же вижу, как ты кривишься, когда на меня смотришь. Тебе тошно при виде такого доходяги. А как тебя мутило от моих синяков, когда мы купались у айсидов! Я не слепой, Франц. Тебе нужен здоровый брат. А если нет, то лучше вовсе без брата.

– Не говори так! – потрясенно выдохнул Франциск.

– Что толку врать самому себе? – Фил горько усмехнулся. – Верно сказал Богомол: самообман – глупое утешение.

– Хватит, Фил! Не вспоминай об этом чудовище.

– Иногда и чудовища говорят правду.

– Перестань! Это ты мне говорил, чтобы я оставил тебя в покое! Значит, это я тебе такой не нужен!

– Какой же ты дурак, – вздохнул Филипп. – Я хотел, чтобы ты понял, каково это – остаться одному. Без меня. Тебе нужно стать самостоятельным. Нужно… повзрослеть.

Франциск наконец посмотрел на брата ясным взглядом.

– Больше так не делай, понял? Мне плевать, что ты там хотел, просто больше так не делай! – На глазах мальчика снова выступили слезы. – Пообещай, что снова станешь мне братом! Иначе я уйду к ним!

– Хорошо… – Филипп слабо кивнул и с трудом поднялся на ноги, закусив нижнюю губу. – Ладно…

Холодность и неприступность покинули его, он вновь был маленьким бледным птенцом, выпавшим из гнезда, – тем Филом, которого знал Франциск.

И Францу вдруг всем сердцем захотелось его защитить. Сейчас он почувствовал: брат его не оттолкнет. На этот раз – нет!

Франциск вскочил и горячо обнял Филиппа.

– Не бойся. Слышишь? Ничего не бойся!

Мальчика вдруг обуяла такая радость, что все показалось легким и понятным, будто полет бабочки над озером. И решить проблемы показалось не сложнее, чем развязать шнурки. Он вспомнил слова Каликса и упрекнул себя в том, что так легко впал в отчаяние.

Калике был прав.

– Все будет хорошо, Фил. Я обещаю тебе!

Теперь, когда брат вновь с ним говорил, все стало на свои места.

Лишь бы это было правдой!

Лишь бы… Филипп действительно считал его братом. Не притворялся, тая в сердце ненависть. Тогда все можно решить. Все!

Вдруг из сырой белесой мути донесся тоскливый вопль. Плакальщик почуял, что его слуги сделали свое дело и сманили путников с тропы, а значит, теперь он мог прийти и утешить бедных людей.

Утешить по-своему, тем единственным способом, который он знал.

– Сюда-а-а… – выл и стенал Хозяин острова. – Бед-ны-е-лю-ди…. Сю-да…

– На тропу! – выдохнул Филипп. – Скорее!

Мальчики рванули назад, но то место, где прежде мерцал золотой песок, теперь заволокло пеленой тумана. Братья остановились там, где – как помнили – последний раз видели тропку, и принялись вглядываться в сырую хмарь под ногами, шарили руками в траве, но даже золотой крупинки не нашли.

– Лю-ди… – всхлипывал приближающийся монстр. – Я-вас-у-те-шу… Бед-ны-е-лю-ди-и… Сю-да…

Франц крепко сжал руку брата, понимая, что снова может его потерять, а Фил в отчаянии схватил палку. Но это их явно бы не спасло, и близнецы, не сговариваясь, бросились на землю, заползли в густые кусты и присыпали друг друга прошлогодними листьями, пытаясь слиться с блеклыми травами.

«Хоть бы прошел мимо… хоть бы не заметил!»

Хозяин острова тяжело пробирался по лесу, подволакивая ноги.

Шарх-шарх.

Плакальщик все ближе и ближе, а деться некуда: белесая муть окутала весь мир, ни камней теперь не видно, ни деревьев, и тропы нет… Осталось лишь притаиться в бесцветной пустоте и молиться, чтобы монстр прошел мимо.

– Лю-у-у-уди… Я-вас-уте-е-ешу-у-у… Не-пла-а-ачь-те…

Франц думал об одном: если уж погибать, то вместе. Он нашарил холодные пальцы брата и постарался пожатием сказать о своей любви и радости быть близнецом Фила – «от первого до последнего вздоха». И хотя мальчики не перекинулись ни единым словом, Франц был уверен, что Филипп все понял. Они вновь стали единым целым. Ибо «кровь крепче воды», как говаривала Мэри, а у близнецов – одна душа на двоих. Одна судьба. И жизнь одна.

Так пусть будет и одна смерть!

«Теперь я не убегу, – сказал себе Франц. – Теперь точно нет».

– Франц, – вдруг прошелестел возле самого уха Фил. – Песня…

И правда: где-то вдали зазвучали голоса, тонкие и переливчатые, словно сотня хрустальных колокольцев, звенящих в тумане.

В тот же миг возле кустов, в которых залегли братья, вспыхнули золотые точки. Их становилось все больше и больше, и вот уже в траве запетляла узкая золотая дорожка.

– Тропа! – выдохнул Фил. – Беспамятные ни за что бы ее не зажгли. Это кто-то другой… Бежим!

Братья с треском и громким шорохом вырвались из своего укрытия на тропу, а прямо за их спинами раздалось:

– Я-вас-вижу-у-у… Ко-мне-е-е…

В белесой пелене замаячила высокая темная фигура. Плакальщик раззявил рот – точно раскрыл черную рану – и издал раздирающий душу вопль:

– Бед-ны-е-де-ти-ко-мне… Иди-те-у-те-шу… Не-бу-де-те-пла-кать…

Золотистая тропка юркнула за толстое дерево, затем нырнула в щель между двух валунов, такую узкую, что близнецы смогли протиснуться в нее лишь по очереди.

Плакальщик обогнул толстое дерево и заклекотал:

– Ку-да-же-вы…

Дойдя до валунов, он немного потоптался и с горьким плачем пошел в обход.

– За-дер-жи-те…

Из тумана теперь доносились сразу две песни. Два хора звучали нестройным многоголосьем, пытаясь перепеть друг друга. Беспамятные звали:

Но хор хрустальных голосков отвечал:

Франциск несся впереди, перепрыгивая через корни и часто оглядываясь на Фила. На одном повороте младший брат зацепился за лозу жимолости и полетел на землю, больно стукнувшись о камень.

– Фил!

Франциск кинулся к неподвижно лежащему близнецу. Глаза Филиппа закатились, он дышал тяжело, с хрипом.

А хрустальное пение звучало совсем близко, и между деревьями уже пробивался золотистый отблеск чего-то большого.