Генри Олди - Кукла-талисман

Претендент зевнул, вывалив язык.

– Гайфу тайшо , – палец старика переместился на рыжую собаку со смешными белыми пятнами на скулах и по бокам морды. – Награда за искусность в бою. Этот зверь награждался трижды, о чем свидетельствует иероглиф «сан».

Трижды-лучший искусник тоже зевнул, демонстрируя устрашающие клыки. Смешные пятна на его морде перестали казаться мне такими уж смешными.

– Комусуби , – продолжил старик. – Не менее четырех успешных схваток. Маегасира , новичок. Еще один одзеки, тигрового окраса…

– Венок, – перебил я монаха. – А венок зачем?

Действительно, некий пес носил на голове засохший конопляный венок.

– Это великий победитель. Такая собака – истинная драгоценность.

– Они что, борцы сумо? И титулы такие же…

– Они борцы. Люди, собаки – какая разница? Живешь человеком, умер, возродился – глядишь, уже собака. Жил собакой, умер, возродился – глядишь, человек. Иной – человек, не умер, а живет собака собакой. Бывает, в собаке море человечности…

Старика потянуло на нравоучения. Надо свернуть в сторону, пока не поздно.

– А почему одни фартуки синие, а другие зеленые?

– В зеленых фартуках, как вы правильно заметили, Рэйден-сан, борцы. Они обучены валить соперника и удерживать до победы. Если пес скулит, он проиграл. Если отступил на три шага – проиграл. Такие бои почти бескровны.

– А синие? Они…

– Да, – старик помрачнел. – Синие дерутся как все звери. Когда синие сцепятся, хозяева не всегда могут вовремя растащить их. Случается…

Он замолчал.

Я тоже закрыл рот, не требуя продолжения. И так ясно, что здесь случается. Признаться, это сейчас беспокоило меня в последнюю очередь. Если власти закрывают глаза на собачьи бои, то мне уж точно незачем лезть куда не следует. В толпе я приметил двух-трех полицейских, из числа приятелей Хизэши. Я видел их с Хизэши в лапшичной, там же он и представил меня друзьям. Полицейские вопили, прыгали и размахивали флажками не хуже других, любуясь на парад. Все они были в простой одежде без гербов, выдававших их род службы.

Я был в такой же одежде.

Радуясь тому, что никто не обращает на меня внимания – я же не Гром-и-Молния, носитель веревки! – я во все глаза глядел на черного с подпалинами Кабуто. Да, я ничего не понимаю в собаках. Но я кое-что понимаю в хозяевах. Рядом с невозмутимым Кабуто, держа его на поводке, стоял лавочник Шиджеру, вырядившийся как на праздник.

За спиной лавочника пряталась девочка десяти лет: Каори, дочь пьяницы Нацуми. Сестра Иоши, вредного мальчишки, который год назад утонул в колодце, а сейчас бушевал в теле монаха Нобу, требуя грамоту о перерождении.

Девочка зажала уши ладонями: крики ее пугали.

– Собачья Будда! – внезапно заорал Шиджеру.

Быстрым шагом, держа пса рядом на коротком поводке, он направился к площадке для боев. Толпа повалила следом. Только сейчас я понял, что парад закончился. Что значит возглас Шиджеру, я не знал, а спросить у настоятеля постеснялся. Собачья Будда? Звучит оскорбительно, иди знай, как воспримет это старый монах…

– Будда! Собачья Будда! – откликнулась толпа.

Краем глаза я глянул на старика. Иссэн выглядел удивленным. В обыденной жизни я, кажется, и не видел-то, чтобы на лице старика читались такие яркие чувства. Но здесь, когда юность выбиралась из монаха наружу, толкаясь локтями, небывалое становилось возможным.

Площадку ограждали бамбуковые колья, вбитые в землю. Сверху установили крышу из ткани – скорее дань традиции, чем настоящую кровлю. Очертаниями крыша была точь-в-точь трехъярусные крыши клеток для переноски собак. Клетки, кстати, тоже стояли неподалеку: их я приметил сразу.

– Собачья Будда!

Не спеша зайти на площадку, Шиджеру встал у кольев – там, где просвет был шире. Вероятно, это означало вход для людей и собак. Люди окружили его нестройным полукругом. Волна возбуждения, исходящая от любителей боев, рушилась сверху, захлестывала, топила здравый смысл в пене страстей. Глухо рычали собаки, некоторые зашлись истошным лаем. Хозяева били их по спинам, пинали ногами, требовали, чтобы звери угомонились.

Я встал сбоку, стараясь, чтобы Шиджеру меня не заметил.

– Собачья Будда! Кому удачи на медяк?

Шиджеру бросил рядом с собой котомку, по виду пустую. Развязал горловину, растянул, открывая темное чрево.

– Удача за медяк! Три удачи за серебро!

– Собачья Будда! – взревела толпа. – Пусть молится!

Одной рукой Шиджеру вытащил из-за спины трясущуюся девчонку. Чувствовалось, что больше всего на свете Каори хочется сбежать отсюда на край света, но она боится наказания.

– На колени! – велел Шиджеру.

Девочка бухнулась на колени, прямо в грязь.

– Кабуто! Хватай ее!

Я ждал чего угодно, но поступок Шиджеру потряс меня до глубины души. Под хохот и крики толпы лавочник натравил пса на девчонку. Не сразу я заметил, что Шиджеру мертвой хваткой вцепился в ремни, облегающие мощное тело Кабуто, удерживая разъяренную собаку в шаге от жертвы.

– Хватай! Рви! Дери!

Ярился пес. Вставал на задние лапы, всем весом падал вперед, стараясь вырвать ремни из цепких пальцев хозяина. Слюна капала с клыков. Шерсть на загривке стояла дыбом. На месте несчастной Каори я, должно быть, уже умер бы от страха.

Сила Шиджеру? Да, лавочник сейчас выказывал недюжинную силу, но довериться ей полностью побоялся бы и самый бесшабашный человек в мире. Что за прихоть? Натравить собаку на девочку, которую ты сам же и привел на бои; натравить и остановить зверя за шаг от добычи…

Немыслимая глупость!

– Шлейка, – пробормотал настоятель. – Вот оно что!

– Что?

Я думал, старик отстанет, не поспеет за мной к площадке. Нет, сегодня Иссэн Содзю выказывал недюжинное проворство.

– Шлейка, говорю, – он указал на ременную упряжь, надетую на пса. – А я-то думаю: зачем? Теперь ясно. Иначе не удержал бы…

– А как их растаскивают?

– Растаскивают?

– Ну, собак. Во время боев… Тоже за шлейки?

– За хвосты, – отмахнулся настоятель. – Или за яйца. За яйца вернее…

Признаюсь, я не ждал от монаха таких слов.

– Собачья Будда!

Рев нарастал. Толпа безумствовала. Безумие передавалось от людей к животным, рикошетом возвращалось обратно, уравнивая тех и других.

– Куси ее!

– Будда! Собачья Будда!

– Молись! Молись за нас!

Девочка сжалась в комок. Втянула голову в плечи. Сложила руки перед грудью, наклонилась вперед, став еще ближе к ужасному псу. Словно по приказу, слышному только ей, Каори начала бить поклон за поклоном, рискуя тем, что собака все-таки дотянется до нее, ухватит зубами за тоненькую шейку. Рыдающим голоском девочка затянула унылые песнопения, похожие на молитву. Я разбирал отдельные слова, но не мог, как ни старался, уловить общий смысл. Впрочем, я сомневался и в понятных словах. Губы девочки тряслись, плясали, голос срывался; я вполне мог и ошибиться, приняв одно слово за другое.