Генри Олди - Кукла-талисман

В ответ на сухой шелест планок в глубине дома раздался тихий скрип. Звук повторился, на сей раз с другой стороны. Пару мгновений тишины – и вот опять скрип, ниже тоном. Казалось, дом был живым существом, которое тихонько дышит, посапывает и ворочается во сне, скрипя больными суставами. Дышали деревянные полы и стены, стропила и балки, еле слышно перешептывалась бамбуковая черепица на крыше…

Все это не объясняло, почему бумажная дверь в западном крыле вдруг пришла в движение. В доме царила темнота, никто кроме ветра не смог бы уловить плавное скольжение. Тьма в проеме ожила, зашевелилась, вытекла в узкий коридор, обретая очертания, схожие с человеческой фигурой.

Вор? Призрак?

Плод разгулявшегося воображения?

Кому-то из домашних приспичило на двор по нужде?

Тень двигалась с большой осторожностью. Пение половиц под босыми ступнями вплеталось в общую мелодию, не нарушая ее. Призрак – тот ступал бы бесшумно. Кто-нибудь бодрствующий, настороженный, с чутким слухом сумел бы уловить легкий диссонанс в шорохах и скрипах, заподозрить неладное. Но в доме все спали.

Все, кроме таинственного полуночника.

Вот он миновал коридор. Вот шагнул в главную залу – более просторную в сравнении с другими помещениями. Здесь было светлее. Лучи ущербного месяца проникали сквозь щели в шторах, расчертив пол тонкими полосами. Темный силуэт распался надвое: на пол, перечеркнув лунные штрихи, легла черная тень, а над ней вознеслась человеческая фигура, скособоченная странным образом. Человек решительно шагнул к семейному алтарю. Пол под его ногами заскрипел сильнее, но полуночник не обратил на это внимания.

В шаге от алтаря фигура снова распалась на две неравные части. Человек – ничуть не скособоченный, как оказалось – плавно взмахнул руками, и сверток, который он до того прижимал к животу, с тяжелым шелестом развернулся и лег на пол.

Циновка? Покрывало?

Человек опустился на колени перед алтарем. Дом затаил дыхание: ни скрипа, ни шороха. Щелчок кресала в напряженной, пропитанной тревожным ожиданием тишине прозвучал как удар грома. На алтаре затеплился желтый огонек. За ним – второй. Две восковые свечи, какие могли позволить себе лишь состоятельные люди, горели ровно, не мигая: ветер ни малейшим дуновением не беспокоил их. Алтарь словно выдвинулся из мрака. Стали видны лакированные уступы, подобные ступеням лестницы, ведущей в рай. На них стояли курильницы и чаши для подношений, лежали бамбуковые футляры со свитками священных текстов. Венчала алтарь гравюра, изображавшая восхождение праведников в царство будды Амиды.

А в самом центре…

Игра теней? Игра воображения? Морок?!

Малый меч в гордом одиночестве покоился на подставке из благородного дерева кейяки : темно-золотистой, с изысканными волнами древесных разводов. Клинок прятался в черных лаковых ножнах с иероглифами, нанесенными на них серебром.

Человек поклонился, коснувшись лбом пола. Он был обнажен по пояс, торс его искрился. Пламя свечей отражалось в мириадах мельчайших бисеринок пота, выступивших изо всех пор. Это было бы неудивительно жарким днем, но не во время благословенной ночной прохлады.

Впрочем, вознесение поздней молитвы перед семейным алтарем вызывало не меньшее удивление.

Человек выпрямился. Протянул вперед обе руки, с благоговением взял с подставки меч. Излишняя почтительность сыграла с полуночником злую шутку: меч вывернулся у него из рук. Клинок упал на пол с таким грохотом, словно в доме рухнула опорная балка, а сейчас за ней последует крыша.

В ответ кто-то заворочался в восточном крыле дома.

Ничуть не изменившись в лице, человек поднял меч. Хрипло прошептав пару слов, извлек из ножен клинок. Меч тускло блеснул. Золотистое пламя свечей стекало по лезвию: вот-вот прольется на пол – и не миновать пожара.

Шло время, человек медлил. Застыл, как если бы забыл, что собирался делать. Затем он обернул клинок – ту часть, что ближе к цубе [28] Цуба – овальная гарда японского меча. – плотной бумагой и, поудобнее ухватившись за импровизированное продолжение рукояти, направил острие себе в живот.

– Мой долг! – громыхнул низкий рык. – Я исполню его!

Слова прозвучали как призыв. В дверях залы возникла еще одна фигура: ни дать ни взять, бес, вызванный заклинанием. Новый гость замер, словно скованный льдом посреди лета. Человек у алтаря шумно выдохнул, вонзил меч себе в живот. Брызнула кровь. Она растопила ледяной панцирь, сковавший беса – или кто там явился на зов.

– Не сметь!

С прытью, какую нельзя было заподозрить в грузном теле, новый гость метнулся к алтарю. Налетел на самоубийцу, опрокинул, силясь вырвать меч. Оба соперника с рычанием покатились по полу, мертвой хваткой вцепившись друг в друга.

– Я должен!

– Не сметь!

– Семья!

– Приказываю!!!

– Мой долг!

– Остановись!

– Умру, но исполню!..

В зале сделалось светло. В глаза ударило пламя фонарей и факелов. По стенам заметались тени, похожие на демонов преисподней, и дом наполнился топотом и криками.

– Торюмон Рэйден, дознаватель! – доложился я по всем правилам.

Господин Сэки в моем докладе не нуждался, хоть я и явился по его вызову. А то он не знает, кто я есть! Знает, конечно, и заранее поджал губы с такой миной, будто съел тухлую креветку. Представлялся я для гостя, ради которого меня и вызвали.

Если гость не пришел с заявлением о фуккацу в мой крошечный кабинетишко, а напротив, ради этого гостя меня вызвали в огромный кабинетище Сэки Осаму, послав за мной не кого-нибудь, а лично секретаря Окаду – тут гляди в оба!

Я и глядел.

Гость тоже глядел. Взгляд у него оказался цепкий до крайней неприятности. Меня раздели, освежевали, выпотрошили, оценили и вернули в исходное состояние, не потратив на это больше времени, чем требуется для трех глотков чая. Святой Иссэн рассказывал, что чашки для чайной церемонии именно такие – на три глотка.

Мне даже пить захотелось.

– Прошу вас, – гость указал рукой на циновку, расстеленную напротив него. Мое состояние от него не укрылось: должно быть, он читал меня как развернутый свиток. – Я Хасимото Цугава, рад знакомству. Выпейте с нами чаю!

Особой радости, впрочем, он не выказал. Хмурился, кусал губы. Было видно, что господин Цугава в скверном расположении духа, и – хвала небесам! – не я тому причиной. Властность составляла бо́льшую часть природы этого человека. Она проявлялась бессознательно, не нуждаясь в приказах, требованиях или повышенном тоне. В чужом кабинете гость вел себя так, словно был здесь хозяином.

Занимая указанное место, я сообразил, с кем имею дело, и забеспокоился всерьез. Ну конечно же, Хасимото! Старший брат начальника городской стражи. Скажи он слово, поведи бровью, и моего отца ждет повышение – или строгое наказание. Младший брат всегда прислушается к мнению старшего. Да и мне лучше не сердить этого человека. Один из числа знатнейших самураев Акаямы, господин Цугава был личным вассалом князя, хранителем княжеского меча – должность высокая, почетная, но уже сотню лет как номинальная, не связанная с великими трудами. На празднествах или поминальных обрядах хранитель шествовал за князем, неся меч на руках, будто младенца – или ехал верхом, или сидел на помосте, но всегда с мечом. Потом он возвращал меч к алтарю рода Сакамото, где курились благовонные свечи в честь предков властителя. За сохранностью меча, выкованного в кровавые времена знаменитым кузнецом, следили лучшие оружейники города, хранитель же следил за оружейниками, чтобы не дали промашки.