Генри Олди - Кукла-талисман

Пятнышко ржавчины – и многие животы оказались бы вспороты.

За это господин Цугава получал жалованье: более трехсот двадцати коку риса в год, не считая подарков, чья стоимость превышала жалованье. Увы, подарки не считались доходом, а значит, вели князь господину Цугаве покончить с собой, тому пришлось бы делать это не дома, со всеми возможными удобствами, как дозволялось самураям, чей доход превышал пятьсот коку, а во внутреннем дворе городской тюрьмы, на голом песке.

Как сказал печально известный ронин Икигава Дзюннэн, сочиняя свой предсмертный стих:

О доходах нашего гостя я легко мог судить по его одежде. Скромность летнего платья господина Цугавы не обманула бы и ребенка. Требовался изысканный вкус и увесистый кошелек, чтобы скромно одеться в парчу из шелка риндзу с вышивкой поверх узорчатого рисунка-орнамента, изображающего переправу стада быков и армии погонщиков через реку Киндзё.

На шее господина Цугавы висел омамори – в последнее время я стал чрезвычайно внимателен к амулетам, где бы их ни видел. В длинном, богато расшитом мешочке можно было спрятать небольшой нож. Но, судя по тому, как носил его Цугава, амулет был легче перышка.

– Хотите знать, что там? – спросил Цугава, заметив мой интерес.

– Буду чрезвычайно признателен, – откликнулся я. – Вы окажете мне этим большую честь.

Сэки Осаму выпучил глаза от удивления. «Тебе-то какая разница?» – говорил взгляд начальства, обращенный ко мне. Я и сам изумился собственному нахальству. Сказать по правде, ответом я хотел продемонстрировать вежливость, не более. И вот – попал впросак, выставил себя наглецом.

Когда же я пойму главный закон бесед с вышестоящими? Если собеседник что-то тебе предлагает, это вовсе не значит, что ты должен хватать это обеими руками.

– Печать храма То-дзи в Киото, – объяснил Цугава. – А также изображение бога Дзидзо, обутого в сандалии.

– В сандалии?

Дзидзо, избавителя от несчастий, всегда изображали босым.

– Это значит, – вне сомнений, Цугава получал удовольствие от рассказа, а значит, я мог не волноваться, – что Дзидзо может лично прийти к обладателю амулета и исполнить его желание. Также в амулете хранится пожелание счастья и процветания, сделанное неким монахом, художником и каллиграфом, для моего предка. С того дня минуло много лет.

– Пожелание счастья?

– Там написано: «Дед умер, отец умер, сын умер, внук умер!»

– Не сочтите за грубость, Цугава-сан, – у меня отвисла челюсть. – Но это точно пожелание счастья?

Гость улыбнулся:

– Мой предок задал тот же вопрос. Монах ответил: «Разумеется! Это же естественный ход жизни. Или вы предпочитаете, чтобы эти события происходили в другом порядке?» С тех пор копии благожелательной записи хранятся в амулетах всех членов нашей семьи, рядом с изображением Дзидзо.

– Цугава-сан, – вмешался старший дознаватель. – Не будет ли вы столь любезны повторить ваш рассказ? Пусть наш дознаватель выслушает эту историю из первых уст, а не в моем сбивчивом пересказе.

– Конечно, – согласился Цугава. – Не могу сказать, что я сделаю это с радостью. События, произошедшие в моем доме, странные и зловещие, мне больно о них говорить, тем более дважды. Но стойкость в бедах – качество истинного самурая. Рэйден-сан, вы стойки в бедах?

– Он стоек, – за меня ответил Сэки Осаму. – Болтлив, но стоек. Прошу вас, Цугава-сан, мы слушаем.

Прошлой ночью господина Цугаву разбудил подозрительный шум.

Звуки, природу которых Цугава не мог определить, доносились из главной залы, где совершались семейные церемонии. Совершались они днем, иногда – на рассвете или вечером, перед заходом солнца, но еще не бывало, чтобы кто-нибудь из семьи Хасимото возносил мольбы у алтаря предков по ночам. Звать слуг господин Цугава не стал, справедливо опасаясь, что его сочтут трусом, и отправился в главную залу, полон раздражения.

В зале он обнаружил своего сына.

Младший господин Ансэй, единственный ребенок и наследник Цугавы, стоял на коленях у алтаря. Сперва Цугава не понял, чем занят Ансэй, и хотел прикрикнуть на сына, но крик застрял у него в горле. На алтаре горели свечи, пол был застелен циновкой с белой каймой, которая в свою очередь была покрыта белым войлоком, а сам молодой человек обнажился до пояса и держал в руках малый меч.

Сомнений не осталось: Ансэй вознамерился покончить с собой.

Господин Цугава не знал ни одной причины, которая бы могла побудить сына свести счеты с жизнью. Позор? Нет, невозможно. Обида? Оскорбление? Глупость, немыслимая глупость! Единственное, что приходило в голову – это мужское бессилие. Меньше месяца назад в доме Хасимото сыграли свадьбу, взяв за Ансэя девушку из достойного самурайского клана, укрепив тем самым положение обоих семей – и господин Цугава был уверен, что сын разделяет его удовлетворение. Судя по звукам, доносившимся ночами из комнаты молодоженов, с любовными играми дело обстояло удачно, но мало ли? Юности свойствена горячность. Иногда вместо того, чтобы обратиться к лекарю или просто дать телу отдохнуть денек-другой, дурачок хватается за меч, полагая, что жизнь окончена.

Терзаясь догадками, Цугава словно окаменел. И пропустил тот момент, когда Ансэй воткнул клинок себе в живот.

Нет, не воткнул. Полоснул лезвием поперек живота, как если бы его подвела рука. Надрез вышел неглубоким, безопасным для жизни, хотя кровь и пролилась, пятная войлок. Ансэй застонал, отводя меч для нового, возможно, смертельного удара – и Цугава, пробудившись от раздумий, вихрем сорвался с места.

Мешать самураю, вознамерившемуся покончить с собой – дело недостойное. Но об этом глава семьи вспомнит потом – и зальется краской стыда. Сейчас же Цугава без размышлений сбил сына на пол, навалился сверху и попытался отобрать у юноши меч. Это оказалось делом трудным, почти невозможным. Наследник, который ранее не проявлял ни рвения, ни особых талантов в воинских искусствах и верховой езде, превратился в бешеного зверя. Рвался на свободу, любой ценой желая продолжить обряд харакири [29] Слова «сэппуку» и «харакири» пишутся одними и теми же иероглифами, но в разном порядке: сэппуку (резать живот) и харакири (живот резать). Слово «харакири» носит бытовой, уничижительный оттенок. Не понимая причин такого поведения, господин Цугава презрительно относится к действиям сына. , выкрикивал что-то насчет чести и позора, верности господину и верности семье. Он даже рассек отцу левую руку; к счастью, это было не страшней обычной царапины.

Кто знает, справился бы господин Цугава с обезумевшим сыном или дело кончилось бы гибелью одного из борцов, но в залу, услыхав шум, вбежали слуги. С их помощью удалось скрутить и связать юношу, после чего Ансэя перенесли в отдельные покои. Там он сразу же погрузился в сон, мало чем отличавшийся от сна смертного – и не проснулся, когда ему промывали и перевязывали рану.