Генри Олди - Кукла-талисман

– Поедем коротким путем, – объявил Цугава. – Вы не против?

– Ваше желание, – откликнулся я, – для меня закон.

Разговор ничего не значил: пустой обмен любезностями. Захоти Цугава ехать в объезд через Западный рай, я бы и тут согласился без спора. Как вскоре выяснилось, короткий путь привел нас к воротам моего дома, Каори увидела меня в щель между досками забора – и стрелой вылетела на улицу.

Следом, привлечены криками девочки, наружу выскочили матушка и О-Сузу. Эти, хвала небесам, молчали и лишь всплескивали руками.

– Сестра, – смущенно объяснил я господину Цугаве. – Впервые видит меня на лошади.

– А где ваш отец? – спросил Цугава. – В доме?

Женщины его не заинтересовали.

– Нет, мой отец сейчас в додзё сенсея Ясухиро.

– Упражняется? Достойное поведение для самурая в лета́х. Я слышал, он служит в ночной страже? Мой брат хорошо отзывался о нем. Теперь я вижу, что это не пустые слова.

– Обучает, – пояснил я. – Ясухиро-сенсей пригласил моего отца занять место наставника. Когда-то школой «Дзюнанна Йосеи» управлял мой прадед Ивамото Йошинори. Не имея возможности оставить школу дочери, он передал бразды правления своему ученику Ясухиро Сейичи.

– Отцу нынешнего сенсея?

– Да, Цугава-сан. И вот дочь сумела вернуться…

Я осекся. Ни к чему посвящать господина Цугаву в наши семейные дела.

– И теперь мой отец обучает там молодых самураев, – неловко закончил я. – Сенсей хвалит его.

– А вас, Рэйден-сан?

Я вздохнул:

– Со мной сенсей молчалив. Это, наверное, хорошо.

– Почему же?

– Потому что мой отец ругает меня за двоих.

– Это правильно. Отец должен быть вдвойне строг к сыну. Эй, Хисикава!

– Здесь, господин! – откликнулся самурай, ехавший за нами.

– Напомни мне: когда все закончится, я хочу заглянуть в «Дзюнанна Йосеи». Полагаю, там есть с кем скрестить палки или схлестнуться плетями.

Я понял, что отца ждет испытание. Еще я понял, что господин Цугава излишне самоуверен. «Чины чинами, – говаривал мне отец, – а под крышей додзё все равны.» Не думаю, что господину Цугаве придется по душе такое равенство.

– Сестра, – пробормотал Цугава, оборачиваясь через плечо. Мы уже свернули за угол, но я готов был поклясться, что в своем воображении господин Цугава все еще видит Каори. – Братья лучше сестер, сыновья лучше дочерей, это несомненно. Но пускай даже сестры, ладно. Хорошо, когда в семье есть еще дети, кроме наследника. Если это женщины, они могут родить мальчика. Хуже, когда сын один. Страх потерять что-то, если у тебя ничего нет на замену, превыше иных страхов. Сестра? Вам повезло, Рэйден-сан, вашему отцу повезло…

Я знал, что он говорит о себе и о своем сыне.

«Я отвечу на все ваши вопросы, Рэйден-сан. Если я не захочу отвечать по личным причинам, я открыто заявлю вам об этом. Если вы будете настаивать, я изучу мотивы, движущие вами…»

К чему спрашивать, когда и так ясно: кроме бедняги Ансэя, которому вздумалось наложить на себя руки, у господина Цугавы нет детей. Нет детей, нет пороков, нет слабостей – живой образец самурая. Уверен, он уже жалел о том, что раскрылся передо мной: такое поведение в клане Хасимото считалось недостойным. Лишь трагическое событие, случившееся ночью, в какой-то мере оправдывало дрогнувшего господина Цугаву перед строгим господином Цугавой.

«Дед умер, отец умер, сын умер, внук умер!» Если порядок меняется, о счастье можно забыть, это точно. Случается, амулеты дают сбой.

Говорить Цугаве, что Каори – приемная дочь, я не стал. Вряд ли это интересовало его. Да и мы в последнее время так привыкли к девочке, что стали забывать, откуда она взялась в нашем доме. Первый месяц моя матушка разве что не облизывала бедную сиротку , буквально топя ее в заботе и любви. Кормила с руки, гнала прочь от любой работы. Бедная сиротка! Так матушка звала Каори и при нас, и при ней, делая вид, что запамятовала о существовании живых-живехоньких пьяницы Нацуми и беглого лавочника. Потом мать сообразила, что слово «сиротка» плохо звучит в отношении той, кто живет у родителей, пусть даже приемных, и отказалась от опасного слова. От слова, но не от всесокрушающей заботы. Думаю, так она справлялась с чувствами, с памятью об смерти маленького Мигеру.

Каори боялась этой чрезмерной, удушливой опеки. Пугалась, когда матушка избавляла ее от трудов по дому, пряталась, плакала ночами. Я не знал, что делать; вернее, что ни делал, становилось только хуже. Тогда за дело взялся отец. Он сурово переговорил с матушкой – меня при разговоре не было, но в его суровости я не сомневался. Затем отец взялся за Каори. Он вел себя с ней угрюмо, замкнуто, не тратя времени на пустую болтовню. Гонял к разносчику соевого творога за утренними покупками, в лавку за бобами и имбирем; ворчал, если Каори задерживалась. Велел заштопать прохудившуюся одежду, выстирать пропотевшую. Показал, как он чинит ремешки у сандалий, велел попробовать, обвинил в криворукости. Пару раз дал затрещину – легкую, как перышко, учитывая тяжесть руки моего батюшки. «Вскипяти воду! – командовал он. – Завари чай! Я сейчас уйду, открой ворота…» Даже к колодцу за водой посылал, чего я, право слово, не ждал, учитывая историю Каори и ее покойного брата.

Каори расцвела. Летала, щебетала. Смеялась.

Матушка только диву давалась. Постепенно Каори стала подсаживаться и к ней, и к нашей служанке О-Сузу, исполнять их поручения, учиться домашним хлопотам. Дошла очередь и до меня. Из бога Дзидзо, каким я стал для девочки после того, как вытащил ее из Грязного переулка, а главное, из грязных лап собачника Шиджеру, я превратился в живого человека. Да, в предмет для обожания, что весьма меня смущало, но все-таки!

Быть божеством утомительно, знаете ли.

Мой отец не только ловко владел оружием и честно патрулировал улицы. Он – ну, вы поняли! – еще и недурно разбирался в детских страхах и помыслах. Излишняя опека пугала Каори, как пугает нас все непривычное, чуждое. Девочка даже призналась мне, что поначалу ждала беды. Откармливают? Готовят товар на продажу. Дарят новое платье? Сегодня придет покупатель. Не подпускают к очагу? Велят умыться? Ну да, кто же купит замарашку… Требования отца, обыденность, беготня в ежедневном семейном круговороте – вот что вернуло Каори к жизни, сожгло страх, заставило поверить в новую жизнь.

Об этом я размышлял всю оставшуюся дорогу до усадьбы господина Цугавы. А что мне оставалось, если он молчал?

– Господин! Вы вернулись, господин!

Высокий забор. Главные ворота. В воротах привратник: пожилой, но еще бодрый, судя по поведению. Мигом раньше он выскочил из своей сторожки, словно пес из конуры, и распахнул воротные створки так широко, как только это позволяли столбы и петли.