Девин Мэдсон - Мы оседлаем бурю [litres]

– Видишь эти проплешины у них на крупах? Болотные клещи. У нас их нечасто встретишь, ведь степи засушливы, но они перекинутся и на наших лошадей, если не предпринять меры.

– И если перекинутся?

Он не ответил, но состроил вполне красноречивую гримасу. Я прошипел ругательство, от которого пришла бы в ужас моя давно покойная мать.

– Попробую поговорить с коммандером, когда разобьем лагерь.

– Мы устали, – покачала головой Дишива. – Они не слушают. По крайней мере, Легус не слушает, и вряд ли ваш Врутус лучше.

Я не стал поправлять ее, только проводил взглядом нашего тюремщика.

– Надежда умирает последней.

– Надежда? – Дишива снова зло рассмеялась. – Даже не знаю, завидовать тебе или жалеть, Рах э’Торин. Нет здесь для нас никакой надежды.

Впереди поднялись крики, и, когда мы пошли бок о бок с Третьими Клинками Яровен, полдень наполнился звоном цепей.

По большей части Дишива шла молча, лишь иногда задавая вопросы о нашем гурте. Сколько Клинков? Сколько лошадей? А скота? Где мы последний раз жеребились? Где зимовали? Какие еще гурты встретили за последний цикл? Я ответил на все, слова отвлекали от боли в ногах и укусов на лодыжках.

К концу полудня воздух сгустился еще сильнее, превратившись в суп. От такой влажности все поникло – все, за исключением солнца, продолжавшего безжалостно охотиться на нас с небес.

– Капитан?

Передо мной появился юный левантиец, служивший у коммандера Брутуса переводчиком, и я подавил желание накричать на него. Что бы ни говорила Дишива, мальчишка не сделал нам ничего дурного. Он только переводил приказы, а не отдавал их.

– Нам не позволят говорить долго, – сказал он, не дождавшись моего ответа, – но я хотел воспользоваться возможностью попросить прощения. Я… я помню тебя, хотя сомневаюсь, что ты помнишь меня.

– Где Гидеон?

– В большом лагере впереди. Со всеми остальными.

– Со всеми? – проскрежетал я пересохшим горлом.

Метнув взгляд на чилтейских коммандеров, юноша понизил голос.

– Многих Клинков изгоняют, как будто… – Он поймал взгляд Дишивы и замолчал. – Они все оказываются в лагере, после того как их подбирают чилтейцы, так же, как и вас.

– Значит, Первых Клинков захватили в плен. А тебя?

– Гидеон… предал меня, – сказал юноша, сердито разглядывая камни под ногами. – По крайней мере, так мне показалось. Может, у него не было выбора, но он не стал за меня драться. Чилтейцам требовались переводчики, те, кто может быстро выучить их язык, а я всегда был в этом хорош. Я ходил с торговцами и слушал корунцев.

– Предал тебя? Но… – Я не мог представить, что соглашусь, если они потребуют одного из моих седельных мальчишек. Мы отвечаем за них так же, как за всех Клинков. Наверняка Гидеону выкрутили руки, как бы это ни выглядело для парня. – Тебя выбрали за то, что ты легко учишь языки?

– Да, меня и еще двоих, Матсимелара и Ошара. Ошар вон там. – Он указал на долговязого юношу, шагавшего рядом с коммандером Легусом. – Нуру была бы лучше, но чилтейцы не захотели брать девчонку. Они научили нас своему языку, а потом разделили. Меня послали к коммандеру Брутусу. Матсимелара – к коммандеру Аулусу, а Ошара – к Легусу.

– Зачем?

Он пожал плечами.

– Чтобы выслеживать левантийцев, когда они появляются в их землях. Думаю, мы были первыми. Мы провели в Чилтее больше сезона, прежде чем за нами пришли. Мы построили маленький лагерь и никому не докучали… но…

Паренек снова посмотрел под ноги. Я стыдился того, что не узнал его, но Торинов много, а мальчик, скорее всего, сильно изменился, превратившись в мужчину.

– А Гидеон…

Мои слова оборвал окрик, и один из солдат коммандера Брутуса шлепнул меня по руке коротким мечом в ножнах, что-то бормоча и жестами прогоняя меня с дороги. Загремели цепи, когда мы все, толкаясь, переместились в сырую придорожную канаву, заросшую высокой травой. Орун поскользнулся и упал на Дишиву, но она ничего не сказала, только поддерживала его, пока он не обрел равновесие, ворчливо поблагодарив ее. Но она уже вытягивала шею, стараясь разглядеть, почему нас согнали с дороги.

– Что там?

– Какой-то путник, – ответила он. – Обвешан побрякушками так, что его лошаденка вот-вот сломает спину. И почему они всегда путешествуют в одиночестве? Я ни разу не видела больше трех человек вместе, с тех пор как попала сюда.

Я огляделся в поисках юного переводчика, но в суматохе он исчез.

– Может, они не ценят семью так, как мы. У них тысячи фамилий, и вместо того, чтобы укрупнять свой гурт, они делят его на мелкие части.

Дишива фыркнула, презрительно выпятив губу.

– Как эти городские в Темпачи. Из того же теста. А когда ребенок теряет обоих родителей, знаешь, что они делают?

– Что?

– Выбрасывают его на улицу самому добывать себе пропитание или отправляют в тюрьму. Дети становятся слугами, рабами, ворами. А потом городские жалуются, что они им угрожают. Просто безумие.

Она покачала головой. Путешественник на коротконогой лошаденке трусил мимо, задрав подбородок в небо, как будто не замечал нас. Но его охранники бросали на нас косые опасливые взгляды. Может, мы и в цепях, но они на всякий случай не снимали рук со своего оружия.

Когда они проехали, крики и тычки вывели нас обратно на дорогу и заставили двигаться, наши промокшие ноги едва волочились под остатками дневной жары. Мальчишка-переводчик не вернулся, оставив множество незаданных вопросов без ответа.

Наконец вечер покрыл землю золотом, и мы остановились посреди пляски удлиняющихся теней. Мы уже привыкли к распорядку, привыкли к импровизированным лагерям, примитивным загонам для лошадей, рядам их шатров и запаху их еды. Нас обычно размещали в центре лагеря, на пятачке нетронутой голой земли. После дневного перехода мимо нас проходили солдаты с ничего не выражающими лицами, отсчитывали пятерых Клинков и вбивали кол сквозь соединявшую их цепь, приковывая к твердой земле. Там мы оставались до утра, и ночное небо служило нам одеялом.

Несмотря на то что нас стало вдвое больше, порядок остался тем же. Пока чилтейцы снимали шлемы и получали миски с дымящейся едой, мы сидели, прикованные друг к другу и к земле. Принесли еду. Черствый хлеб, местами заплесневевший. Принесли и воду, грязную, налитую в их ночные горшки, но мы пили ее, мое горло так пересохло от целого дня ходьбы под палящим солнцем, что я выпил бы и мочу.

В усталом оцепенении я разглядывал наших тюремщиков. Они перемещались по лагерю точно так же, как делали бы мы, занимаясь проверкой оружия, задавая корм лошадям – то и дело останавливались переброситься парой слов, выпить и посмеяться. За исключением юного левантийского переводчика. Я снова увидел его сидящим у края шатров, он не принадлежал ни к ним, ни к нам. Отданный чилтейцам учить их язык. Тот Гидеон, которого я знал, никогда бы не поступил так ни с одним своим седельным мальчишкой, но вот сидит этот парень, и чужие слова с легкостью сыплются из его рта.