Девин Мэдсон - Мы оседлаем бурю [litres]

Мое нутро свело не только от дурной еды и еще более ужасной воды.

Рядом со мной Орун глядел на далекие лошадиные загоны, сжав зубы.

– Они хотя бы не причиняют вреда лошадям, – тихо сказал я.

– Не причиняют вреда, как же, – фыркнул здоровяк. – Они кормят их влажным сеном. Не снимают седла и потники. Не чистят их, не проверяют копыта, да ничего не делают, только тянут за поводья и… – Он поднялся на ноги, потянув за собой меня и Кишаву. – Брутус! – выкрикнул он. Чилтейское имя так странно прозвучало из его уст. – Брутус!

Я потянул за соединявшую нас цепь.

– Сядь, Орун, – прошипел я. – Держи рот…

– Брутус!

Разговоры стихли, и все взгляды обратились к моему конюху. Я попытался встать рядом с ним, но цепь на второй руке была прикована к земле, и я не мог освободить ее, как и не мог усадить Оруна.

– Брутус!

Возле одного из больших шатров возникло движение, и оба чилтейских коммандера подошли к нам в последних лучах солнца, и с ними еще человек шесть.

– Сядь, – сказал я. – Прошу тебя, Орун.

От группы отделился юный левантиец, его глаза метались между нами и землей. Коммандер Брутус остановился перед конюхом и скрестил руки на груди. В последние дни он не выказывал никакого интереса ни к нам, ни к нашим лошадям, но сейчас его глаза светились, а на губах играла легкая улыбка. Она осталась, когда он мягко, нараспев заговорил. От этих слов коммандер Легус рассмеялся.

– Ты вызывал меня, варвар? – перевел седельный мальчишка. – В моем собственном лагере среди моих людей ты меня вызвал.

– У твоих лошадей болотные клещи, – сказал Орун, игнорируя смеющегося коммандера, стоявшего рядом с Брутусом. – Они, возможно, устойчивы к этим паразитам, но наши лошади…

Левантиец переводил речь Оруна, но остановился, когда коммандер Брутус поднял руку.

– Ты вызвал меня поговорить о лошадях.

– Нет ничего важнее лошадей, а если вы держите ваших рядом с нашими, они могут заразиться и умереть.

И снова коммандер поднял руку. Его улыбка напоминала оскал голодного зверя.

– Ну и глупцы же вы с этой вашей любовью к лошадям. Ты правда за них умрешь, да?

– Да, потому что мы левантийцы, а я главный конюх. Без лошадей мы ничто.

Мальчишке позволили закончить перевод, и следом повисла тишина. Ни шарканья ног, ни звона цепей, только гулкий стук моего сердца, в одиночестве борющегося со страхом.

– Это можно устроить, – перевел дрожащий левантийский мальчишка. – Ты сможешь присматривать за ними, не досаждая мне.

Коммандер Брутус дал знак солдатам. Они шагнули вперед, схватили Оруна за руки и опустили его на землю, лбом прямо в грязь.

– Нет!

Топор рассек шею Оруна. Он задергался, горячая кровь брызнула мне в лицо, но работа еще не была окончена. Голова Оруна покатилась по земле после третьего удара. Все как один, Вторые Клинки Торинов шумно втянули воздух, творя молчаливую молитву.

Коммандер довольно заворчал и опустился на корточки, чтобы взять голову Оруна. С шеи капала кровь. Он протянул голову одному из солдат, и тот поспешил к лошадиным загонам, держа ее в вытянутых руках. Там ее оставили приглядывать за гуртом после смерти и наполнять ночь фырканьем перепуганных лошадей.

Когда солдаты, державшие Оруна, освободили тело от цепей и волоком утащили, по моим щекам текли тихие слезы.

– Считайте это уроком для всех вас, – наконец сказал коммандер Брутус. Его слова сходили с губ некогда седельного мальчишки. – Мы теперь ваши хозяева.

– Мы никогда не станем вам кланяться! – Дишива поднялась на ноги под звон цепей. – У левантийцев нет хозяев. Левантийцев нельзя сломить.

Они не могли знать, что она сказала, но один из солдат ринулся к ней и занес руку для удара. Дишива уклонилась и плюнула в него.

– Я капитан рода Яровен. Ты меня не тронешь.

Солдат сунул ей в лицо факел, но Дишива не дрогнула. Она яростно смотрела на него сквозь пламя.

– Давай. Я лучше сгорю.

Подошел Легус, мелодично приговаривая что-то, будто успокаивал перепуганного ребенка. Но его улыбка была жестокой, а походка хищной.

– Оставь ее! – сказал я, выдавливая слова из опаленного горем горла. – Если убьете нас всех, некому будет сражаться за вас!

Мальчишка перевел, перекрикивая нарастающий гул недовольства. Но коммандер Легус только рассмеялся. Его рука метнулась, будто жалящая змея, и сомкнулась на горле Дишивы.

Под грохот цепей тени Торинов и Яровенов рванулись вперед, но кандалы их остановили. Один из стражей обнажил меч, угрожая кровопролитием, но негодование нарастало. Легус кивнул своим людям и расстегнул штаны.

– Нет! – Я рвался в цепях, таща за собой Кишаву. – Нет! Остановитесь! Не надо! – Бесполезные слова, которые никто не поймет, но я все равно кричал, горючие слезы стекали по знакомым дорожкам на лице. – Вы называете нас варварами? С благословения какого бога вы можете творить такое? Остано…

В мою челюсть врезался кулак, и, ослепленный, я попятился. Рот заполнился кровью, но я выплюнул ее и рванул цепь, приковывавшую меня к земле, выворачивая запястья и пытаясь вытащить руки через отверстия, которые были слишком малы.

Солдаты отцепили Дишиву от бессвязно вопившего Кеки и пинком отбросили его с дороги.

Она сопротивлялась, но они придавили ее к земле, наступив на лодыжки и запястья. В свете факелов пот выступил у нее на лбу, каждый мускул напрягся, когда Легус разрезал завязки ее кожаной одежды.

– Нет! – Кандалы до крови врезались в мои запястья. – Нет! Остановитесь, животные! Я здесь капитан самого высокого ранга, это меня вы должны наказать! Скажи им, парень! Скажи! – Если он и сказал, я его не услышал за воплями своих Клинков, завывавших, как цепные волки. – Скажи им, что это меня нужно…

Дишива отвернулась, когда Легус набросился на нее, и ее унижение было для меня словно еще одним пинком. Слезы лились бесконтрольно, я не мог говорить, не мог думать. Они называют нас варварами, но сотворить такую жестокость, лишить кого-то гордости и чести… заставить оплакивать себя на глазах у всех…

Я упал на колени и, не смея нарушать ее горе, отвернулся.

Я был седельным мальчишкой, когда Гидеон потерял своего илонгу. Бедная лошадь свалилась с лихорадкой, и он в одиночестве сидел с ней, когда она умерла. Остальные сидели вокруг него, повернувшись спиной, давая ему силу своим присутствием, но не глядя. Неправильно вмешиваться в горе, которому нельзя помочь. Но пока он горевал, мы пели.

Мы пели смерти, болезни и боли, и, хотя всхлипы сотрясали мое тело, я возвысил голос, чтобы продраться сквозь крики, надеясь, что меня услышат. После нескольких строк другой голос присоединился ко мне, низкий и гортанный. Кишава. Вскоре и другие добавили свою силу к моей песне, а неподвижность к моему кругу. Вдали от дома, закованные как звери, мы возвышали голоса, чтобы боги могли запомнить этот момент, чтобы, когда душа Дишивы окажется на весах Моны, они знали, какую боль она вынесла при жизни.