Алексей Борисов - Срезающий время

На мой взгляд, было совершенно бесполезно пытаться отыскать в этой обители некий налет монастырской грусти, присущий той же Тихоновой пустоши под Калугой. И дело вовсе не в различиях конфессий, просто здесь не одно столетие больше уповали на себя, нежели на силы свыше. Здесь не рождались элегии. Не обнаруживалась тоска по мирскому в окрестностях гор или долин, где царили безмолвие и уединение. Я не увидел здесь лесных чащ, в которые могли уходить старцы в поисках более полного, чем в келье, уединения. Не было тут и поляны с родником и лечебными травами, где можно поставить хижину или отрыть землянку и выложить крест из камней для отшельника и, ущемляя плоть питаться исключительно орешками и корешками. Напротив, здесь все было подчинено заботе о людях. Вокруг монастыря стояли добротные амбары для зерна, в курятниках едва вмещались наседки. Чуть подальше – цветущий огород, где все благоухает, все дышит изобилием: тут хватит, чем наполнить горшки, котлы и сковороды целой общины. В огороде этом ухожено и нарядно, как в саду: уютные дорожки проложены вдоль душистых грядок земляники, окруженных тенью грушевых деревьев. За воротами – каменный ток, гладкий, чистый, из больших известняковых камней, поставленный на века, с хорошо сложенным и хорошо продуваемым овином; в нем так просторно, что мелкие птахи летают внутри, как под открытым небом. И, наконец, на всей равнине, вплоть до далеких соляных копей, волнуются тучные нивы. Здесь и там расположились поля ячменя, темнеют разросшиеся вьюны хмеля, радуют глаз ореховые рощи, посевы льна по краям оросительных канав, сенокосы, зеленые выпасы для скота… Святые Лаврентий Бриндизийский и Франциск Ассизский прокляли бы такой монастырь и бежали бы отсюда без оглядки, как от воплощенного греха! Зато заблудший путник с радостью остановится здесь, да хоть и на всю оставшуюся жизнь.

Внутренность дома являла тот же мирской уют со своими достоинствами и некоторыми недостатками, за которыми не всегда удавалось уследить. Слой пыли стыдливо покрывал библиотеку, куда редко-редко какой-нибудь каноник, прикованный к креслу ревматизмом или нарушением в эндокринной системе, посылал за записками Роберто Белармино или за «Духовными упражнениями» Игнатия Лойолы. Обычно ученые монахи обметали пыль, проветривали, следили за влажностью, каталогизировали, надписывали этикетки или просто помечали мелком – но только не в библиотеке, а в пивном погребе! Просторные кельи с белыми потолками выходили окнами на залитые солнцем поля, откуда в них вливалось дыханье надежных земных благ. Лучшая комната, предназначенная для самого важного дела, – трапезная с широкими балконами, где монахи, сытно поев, могли, согласно традиции, смаковать после обеда сидр или иной светлый нефильтрованный напиток, икая и пошучивая, дышать свежим воздухом и слушать пение соловьев, гнездящихся на платане во дворе.

Когда это жилище из монастырского сделалось мирским? Сдается мне, оно и раньше было создано для мирской суеты, когда под вывеской креста и Матери Божьей Покровительницы, один предприимчивый аббат стал торговать солью, и жизнь, какой тут жили обитатели, с тех пор стала прекрасной, освобожденной от противоречия между светским и духовным укладом, и потому гармония ее являлась совершенной. А то, что за постой упросили талер, так оно и понятно – привыкли здесь жить на широкую ногу. Я не в обиде, у меня этих бумажных талеров десять пачек, а Полушкин уже привык, что в походе приходится руководствоваться девизом: цель оправдывает все затраты. Да и пес с ним, с эти талером. Зато искупались, выспались и отдохнули на славу. Заодно и вина прикупили.

Спустя сутки после шикарного отдыха мы вышли к месту нашей миссии. Поскольку результаты «рекогносцировок» с попытками вскарабкаться на вершину сосны оказались неудовлетворительны, я решил предпринять свою собственную разведывательную вылазку и в тот же вечер отправился к дому шляхтича, прихватив с собой сумку, где покоился небольшой квадрокоптер. Обустроившись и собрав летательный аппарат, я буквально через десять минут убедился, что Фомич вывел отряд в идеальное для стоянки место, которое едва ли можно найти в радиусе пяти верст. Однако вести наблюдение отсюда было нереально из-за гигантских тополей, заслоняющих практически весь обзор.

Особняк, снятый с высоты птичьего полета, был, по-моему, самым большим в районе всего предместья Величек. Да что говорить, наверно, во всей видимой мною Польше. Стоял он на возвышенности посреди двух широких дубрав, между которыми простиралась лужайка с искусственно выравненным ипподромом, яблоневый сад, природный пруд и голубятня. Огромный дом, окруженный садом с лужайками и живыми изгородями, казался почти вымершим: лишь несколько окон были освещены тусклым светом, из чего я заключил, что магнат с друзьями проводит вечер где-то в Кракове либо уже спит. Окружавшие сад стены были не высоки. Около метра с небольшим и зияли частыми прорехами. Создавалось впечатление, словно кто-то умышленно разбирал верхние камни. Причем со стороны конюшни высота стала такой, что через забор легко можно было перескочить.

В тот вечер вокруг стояла такая тишина, что я почти решился провести акцию прямо сейчас, без всяких приготовлений, как при повторном просмотре вдруг заметил слабый дымок, стелившийся из-под холмика, словно кто-то курил. Хотя какой холмик? Самая настоящая землянка, в которой как минимум сидит охранник, словно егерь в секрете. Вот и объяснение прорех в заборе, умно. Спрятав аппаратуру в сумку, я быстро, прямо на корточках, по памяти, набросал рисунок усадьбы и, обозначив сидевшего наблюдателя, ясно увидел, что выставленный секрет является самым уязвимым местом для проникновения. А все потому, что недавно возведенная голубятня закрывает собой землянку, и наблюдать за ней могут лишь сами птицы. Стоит выждать, когда будет происходить смена караула, рассчитать время и действовать. Едва я встал на ноги, как услышал за спиной быстрые шаркающие шаги. Я обернулся и увидел Полушкина.

– Иван Иванович, – тихо произнес я, – так и заикой стать недолго. Ваши люди смогут так же, как вы подкрались ко мне, без лишнего шума разобраться с караульным?

– Пока нареканий не было, – немного смутившись, ответил Полушкин.

– Тогда нам стоит кое-что обсудить и договориться об условных сигналах.

Около одиннадцати часов пополудни возле именья внебрачного сына Понятовского появился всадник с ярко-рыжими усами и повязкой на глазу в сопровождении груженного бутылками тарантаса.

– Здесь ли обосновался великовельможный пан Понятовский? – поинтересовался я, слезая с лошади.

– Как прикажете доложить? – спросил старик-привратник.