Максим Дынин - Между львом и лилией

Тогда виргинцы решили действовать привычным методом – натравить на непокорных краснокожих соседние индейские племена. В мае 1676 года «лояльное» бледнолицым племя оканичи сообщило, что рядом с их селением появились сасквеханноки. Оканичи гостеприимно приняли их, накормили, и предложили отдохнуть в своем лагере. А ночью они напали на саскеханноков, убили три десятка воинов, а еще десяток замучили у столба пыток. Прочих же отправили в качестве подарка губернатору.

Колонисты щедро «отблагодарили» оканичей. Им удалось узнать, что «по слухам, у дикарей скопилось пушнины на тысячу фунтов стерлингов, и было несправедливым оставлять в их руках такое богатство». За день до ухода из лагеря оканичей, во время прощальной пирушки, виргинцы напали на индейцев и вырезали их всех подчистую – воинов, женщин и детей. Кончилось все это безобразие тем, что уцелевшие индейцы откочевали из Вирджинии куда подальше, не желая больше иметь дело с бледнолицыми, которые не держали слова и не выполняли подписанные договоры.

А отдельные поселения сасквеханноков оставались лишь выше по течению Сасквеханны, а также вдоль некоторых ее притоков. К началу 1760-х, некоторые ушли за Аппалачи, где растворились среди других племен, а из оставшихся почти все поумирали от оспы, а немногие выжившие были практически все перебиты колонистами. Оставалось лишь двадцать два человека в деревне Конестога, перешедшие в христианство и поэтому номинально находившиеся под покровительством губернатора Пенсильвании. Банда, называвшая себя «Ребята Пакстона» (Paxton Boys), вторглась в деревню и убила шестерых из них. Губернатор осудил это преступление, но не наказал преступников, а оставшихся индейцев перевели в «дом работы» в городе Ланкастер. Через две недели, «ребята Пакстона» пришли и туда и перебили оставшихся сасквеханноков.

19 июня 1755 года. Монокаси.

Клаус Ойген Кинцер, оружейник.

– Клаус Ойген Кинцер, за клевету и преступное неповиновение почтенному герру Клингбайлю, старшему твоей группы, ты приговорен к наказанию в двадцать плетей, а также к выплате в тридцать фунтов стерлингов герру Клингбайлю. Кроме того, ты должен оплатить твой переезд в Новый Свет и прочие издержки, которые герр Клингбайль оценил в двадцать фунтов стерлингов, и которые ты ему стал должен, нарушив подписанный тобою контракт.

Я горько усмехнулся про себя. Ни клеветы, ни преступного неповиновения (что это вообще такое, если учесть, что я у него не в кабале) не было, а переход через океан, как я успел узнать, стоил в пересчете пять, максимум шесть фунтов. Дорога из Филадельфии в Монокаси, даже с учетом питания, тоже никак не могла стоить более четырех-пяти шиллингов. Судья же продолжал бубнить:

– Кроме того, тебе надлежит возместить судебные издержки в один фунт стерлингов. Далее, затраты на твое содержание в тюрьме селения Монокаси, в которой ты будешь пребывать до переселения группы герра Клингбайля на новые земли, будут оплачены тобой из расчета семь пенсов в сутки, равно как и стоимость труда палача – в три пенса за каждый удар плетью. Итого – три шиллинга.

Все твои денежные средства, кузнечные инструменты, ружье, нож, и одежда, кроме той, в которую ты облачен, были нами оценены в одиннадцать фунтов, три шиллинга и десять пенсов. Этого будет достаточно, чтобы оплатить судебные издержки и стоимость твоего наказания, но недостаточно для компенсации герру Клингбайлю.

– Но, ваша честь! – воскликнул я. – Вы обещали выслушать и меня…

Высокий пристав дал мне по уху, да так сильно, что я упал, а судья продолжил:

– За неуважение к суду количество плетей удваивается, равно как и оплата таковых – теперь с тебя удержат шесть шиллингов за сорок плетей. Далее. Чтобы выплатить задолженность герру Клингбайлю, ты приговариваешься к кабале у истца. Он согласен платить тебе по одиннадцать пенсов в сутки, но только после того, как вы покинете Монокаси. Твой заработок, за вычетом стоимости крова и пропитания – четыре цента в сутки, пойдет на оплату вышеуказанной компенсации, и кабала твоя продлится до тех пор, пока вся сумма не будет выплачена, причем герр Клингбайль будет иметь право штрафовать тебя за лень, богохульство, либо недобросовестность, по своему усмотрению. Заседание закрыто, – и он ударил деревянным молотком по столу.

Пристав проверил, хорошо ли связаны мои руки, и повел меня туда, где я уже успел провести неделю – в подвал ратуши, где находилась местная тюрьма – центральная сторожка, из которой три двери вели в камеры; про другие не знаю, а моя имела земляной пол с брошенной в углу охапкой гнилой соломы, а также старой бочки в другом углу, которой я пользовался для отправления естественных надобностей. Других арестантов в камере не было, зато были клопы и блохи, поедом евшие меня с утра до вечера. Кормили дважды в день, утром и вечером. Обычно давали кусок заплесневелого хлеба и небольшой кувшин воды, так что есть хотелось постоянно. В двери было небольшое отверстие, через которое проникал свет из сторожки. Раз в три дня, мне разрешали вынести бочку из камеры и вылить ее в специальную яму за ратушей – естественно, происходило это под конвоем двух вооруженных стражей. Впрочем, убежать я может быть и смог, но куда? Сосед по камере в первые три дня моего пребывания в этом благословенном месте рассказал, что он переехал из Бремена в американские колонии, согласившись на добровольную семилетнюю кабалу. А когда попытался бежать, его схватили местные плантаторы-англичане и привезли обратно в Монокаси; после чего и его приговорили к пятидесяти ударам плетьми, а кабальный долг вырос на сумму вознаграждения за его поимку, его содержания в тюрьме, и оплату «труда» палача. После экзекуции, его привели всего в крови и бросили на пол камеры. Я разделил с ним хлеб и воду – ему ни того, ни другого не дали – но ночью он отдал Богу душу. Труп заставили вынести меня. Я выкопал ему могилу за церковной оградой и вернулся на место, причем друг Клингбайля Меркель, пришедший удостовериться в смерти несчастного, ворчал вполголоса, что этот Майер остался ему должен немалую сумму, и кто ему ее теперь возместит?

После вынесения приговора, я зарылся в вонючую труху и впервые с детства беззвучно заплакал – эх, почему я не подождал и не поехал тогда в Россию?

Родился я в городе Фрибурге, что в Брисгау [40] Местное произношение Фрайбурга в Брайсгау. , в семье католиков, бежавших после Реформации из ставшего протестантским Штутгарта, где мои предки были, по словам отца, «большими людьми». Семья сперва жила в Вайле, католическом городке недалеко от Кальва, а дед переехал во Фрибург, где и занялся торговлей. Его дело продолжали мой отец и мой старший брат, а четырех других сыновей родители, как обычно, отдали в обучение. Я попал к Манфреду Фаренбаху, оружейнику в соседнем Зельбахе.