Максим Дынин - Между львом и лилией

Генерал действовал методично – вдоль всего маршрута прорубалась просека, именуемая «дорогой Брэддока», поэтому скорость прохождения его отряда была небольшой. Мы же занимались разведкой дальнейшего маршрута, по дороге вырезав одну полувымершую деревню дикарей. Но, примерно через неделю, Брэддок вызвал меня к себе и познакомил с Джонатаном Оделлом. Мол, этот молодой хирург еще и натуралист, и ему очень хочется описать природу наших новых земель для науки. А еще он родственник то ли самого Брэддока, то ли кого-то из его офицеров – я точно не помню.

Последний аргумент был решающим – на него у меня возражений не было и быть не могло. Конечно, было ясно, что нужно будет тщательно следить, чтобы у Оделла с головы даже волос не упал. Впрочем, до сегодняшнего дня он смотрел мне в рот. Одно мне не понравилось с самого начала – оказалось, он решил в ближайшем будущем забросить медицину и пойти учиться на священника. Мол, у него было видение, в котором ему явился Сам Господь и объявил, что от него и других «избранных» зависит, чтобы все индейские племена приняли Господа нашего Иисуса Христа как своего Спасителя. [18] Такое, как ни странно, считалось нормальным у пуритан и вышедших из них пресвитерианцев – если у человека не было в молодости видения, считалось, что он никогда не спасется.

Я всегда считал, что университетское образование – штука вредная. А этих университетов и без того расплодилось – теперь вот и в Нью-Йорке появился Королевский Колледж. Оделл же год назад закончил недавно созданный Колледж Нью-Джерси в Ньюарке. Вот такое вот чудо свалилось на мою голову…

Сегодня с утра я, как обычно, залез на ближайший холмик и стал осматривать окрестности через подзорную трубу, позаимствованную мною когда-то у одного из офицеров Вашингтона. А потом отряд Вашингтона напал на десяток-другой французов и перебил их всех, но и сам потерял несколько человек, включая хозяина подзорной трубы. Вскоре укрепления, построенные ими, захватили французы. Но, ведомые непонятным мне гуманизмом, они зачем-то отпустили их всех под честное слово никогда больше с французами не воевать. То-то они практически все сейчас опять идут на войну…

Где-то там, за одним из холмов, я увидел дымы. Ветра не было, и они поднимались строго вверх, причем их было несколько рядов. Это могло означать только то, что это – длинные дома, что означало либо ирокезов, либо сасквеханноков. Вполне вероятно, что сюда пришло одно из племен с севера (что было бы весьма нежелательно – в отличие от сасквеханноков, их родственники намного более воинственны, и намного меньше доверяют белым), либо переселились те, кто переболел оспой, и тогда фокус с одеялами уже не пройдет. Ну что ж, в обоих случаях придется действовать по жесткому варианту. Если их мало, то мы, смею надеяться, их уничтожим, если много, тогда я расскажу Брэддоку, что они напали на нас, и воспользуюсь «услугами» моего работодателя. Но сначала неплохо бы узнать, сколько их и кто они.

Под моим началом было четырнадцать человек – все, как и я, из «индейских трейдеров». Плюс одна паршивая овца – этот полоумный Оделл. Ну ничего, пусть побудет пару часиков привязанным к дереву – может, это выправит ему мозги. А ребята проследят, чтобы с ним ничего не случилось. Для разведки же десяти человек вполне хватит.

Махнув рукой четверке, остававшейся с Оделлом, мы растворились в лесной чаще.

15 июня 1755 года. Долина реки Сасквеханны.

Кузьма Новиков, он же Ононтио.

– О-о-х, как бок болит! Просто мочи нет, как болит! Это ж надо, как меня угораздило! Помру я, наверное, останусь в стране этой чужой, так и не увидев больше родную землю. Старики рассказывали мне, что когда человек умирает, то перед ним проходит вся его жизнь. Вот лежу я сейчас, слышу, как птички надо мной щебечут, и вспоминается озеро Шерегодро, у которого я и родился. Там тоже птички щебетали, и лес был большой. Но, не такой, как на земле этой, Америкой называемой.

Село наше – Кончанское – принадлежало царевне Елизавете Петровне, дочери императора Петра Алексеевича. А сами мы – карелы, или ливгиляйне, как мы себя называли. Бабка мне рассказывала, что предки наши жили далеко от этих мест, у Ладожского озера. А после того, как царь Михаил Федорович отдал те земли шведам, карелы решили не оставаться под лютеранами, и ушли на юг. И поселились они в Новгородской земле. Мы хотели быть с русскими – нашими братьями по вере православной.

Вот так я и стал русским, хотя помню рассказы бабки про нашу родимую землю, и язык наш еще не забыл. Эх, как давно это было!

Но, когда исполнилось мне шестнадцать годков, староста отправил меня в Петербург, ко двору царевны Елизаветы Петровны. Только, какой там двор – царевна была беднее некоторых графьев или баронов. Не жаловала ее царица Анна Иоановна. Одно только было хорошо – добрая была дочь Петра Алексеевича, не обижала слуг своих понапрасну. Вот и меня приставила к делу – начал я помогать кузнецу, который работал на Смольном дворе – там жила Елизавета Петровна в Девичьем дворце, который велел построить для нее царь Петр.

Работа мне нравилась. Силушкой меня Господь не обидел, да и, махая тяжелым молотом, вспоминал я кузнеца Ильмаринена, выковавшем волшебную мельницу Сампо. О нем рассказывала мне бабушка.

– Учись делу, Кузьма, – говаривал мне кузнец, дядька Игнат. – Руки твои всегда тебя прокормят.

И действительно, наука его мне потом не раз пригодилась.

А вот сейчас я лежу один под кустом, и жду, когда смертушка моя придет. Нет, не видать мне никогда родной сторонушки. А так хочется увидеть…

А началось все с того, что я стал моряком. Точнее, корабельным кузнецом. Началась замятня в Польше, где умер старый король, а новых королей на его место оказалось сразу двое. Одного – Станислава Лещинского – поддерживал его зять, французский король Людовик. А второго – сына покойного короля Августа Саксонского Фридриха – поддерживала наша царица Анна Иоановна. Чтобы посадить на польский престол этого Фридриха, в Польшу вошли наши войска. А в Данциге хотел было высадиться французский десант, но его отбили и заставили убраться восвояси.

Меня же, когда началось все это, взяли и отправили послужить России-матушке. И попал я на 32-пушечный фрегат «Митау», которым командовал капитан полковничьего ранга Петр Дефремери. Хороший он был человек, хоть и папист. Матросов не обижал, с офицерами ладил. Только не повезло ему.

В начале лета 1735 года фрегат наш оказался неподалеку от Данцига в окружении сразу четырех больших военных французских кораблей. Уже стемнело, и уйти от противника – а ведь войну французы нам так и не объявила – было опасно. Места там мелководные, и можно было запросто выскочить на песчаную косу. Капитан Дефремери созвал офицерский совет, на котором было решено, что раз Франция и Россия не воюют, то опасаться нечего, и захват нашего фрегата будет сравни пиратству. К французам послали мичмана Войникова, но обратно он не вернулся.