Максим Дынин - Голод и тьма

Когда мы шли обратно во дворец, Иероним мечтательно глядел куда-то в пространство, а потом сказал мне весьма тихим голосом:

– Воистину святой человек ваш Патриарх. Особенно в сравнении… – и тут он замолчал, сообразив, что подобное откровение в адрес не только не члена ордена, но и приверженца другой конфессии, для иезуита недопустимо. Я ничего не сказал, сообразив, что так будет лучше.

На следующее утро Сапега удивил нас тем, что у него, как оказалось, были с собой два экземпляра договора, скрепленных подписью Сигизмунда, где содержались все оговоренные пункты соглашения, и лишь сумму выкупа вписали туда вручную. Вообще-то у меня возникло впечатление, что у них было заготовлено несколько вариантов – в зависимости от результата переговоров. Но компенсацию Борис милостиво принял и перед обедом милостиво подписал оба экземпляра, оставив, как и положено, себе один, а другой отдав полякам.

Потом отец Иероним с Любомирским ездили в Измайлово за пленными и заключенными. И вот, наконец, наши гости отчалили. Душевным прощание у меня получилось лишь с иезуитом, которому передали от Патриарха список Владимирской Богоматери. Иероним поклонился монаху, который принёс ему подарок, взял его с огромной осторожностью, встал на колени, и поцеловал икону, затем бережно положил его в расшитую золотом сумку – вероятно, в ней был привезён список, подаренный патриарху. Затем он поклонился Борису, расцеловался при всех со мной, и пошёл в свою карету, причём, как мне показалось, глаза у него блестели. Я же про себя подумал, что, пока в Речи Посполитой были такие монахи, то страна эта небезнадёжна.

Другие же вели себя по-иному. Как только они вышли от Бориса, лицо Сапеги из угодливо-услужливого вновь стало брезгливым, Казановского подленьким, с плохо скрываемым выражением некого триумфа, и лишь Любомирский выглядел виновато и попрощался со мной подчёркнуто сердечно. Наверное, он знал о тайной миссии Казановского, но ее не одобрял, и, вспоминая Чернигов, я не мог держать на него зла.

Не успел осесть снег, поднятый копытами польских коней, как мы с Щелкаловым и Ринатом отправились почтить своим присутствием переговоры между купцами. Как ни странно, хоть они и были намного менее вежливыми, чем наши встречи с дипломатами, но настроены обе стороны были весьма практично, и вскоре добились взаимоприемлемого результата, сулившего немалые барыши для обеих сторон. Я попытался разглядеть поджигателей с их стороны и агентов с нашей, но ничего такого не заметил. Зато Аристарх, со своим чутьем опытного сыскного профессионала, указал мне на троих купцов с нашей стороны и двоих приезжих. По его словам, слишком уж они были дружны с самого начала.

Подумав, мы решили не чинить препятствий отъезду ляхов, а вот наших взять под наблюдение. Но пока те вели себя, как пай-мальчики, и я стал было сомневаться в словах Никитки – не потому, что я ему не доверял, а потому, что и его могли ввести в заблуждение. А скоро разъехались поляки с литвинами, и жизнь пошла своим чередом.

Температуры к началу марта поднялись градусов до десяти, и я решил съездить в свою новую вотчину – Радонеж, взяв с собой Рината, двоих «наших» с «Москвы», и нескольких «измайловцев». Дорога на санях заняла всего день, а город оказался практически сплошь деревянным, но достаточно богатым, с немалой прослойкой купечества. Представлял он из себя практически идеальный круг валов с деревянными стенами диаметром где-нибудь километра в полтора, а с северной стороны, между городом и полями, располагался немалого размера посад. Западнее, южнее, восточнее вдоль живописных дорог то и дело виднелись деревеньки, также являвшихся частью моих владений. Внутри же самого города, на холме у западной стены, находился небольшой детинец.

Я никому не сообщал о предстоящем визите, но меня у южных ворот встретили хлебом-солью и сообщили мне, что мой дворец в детинце готов к заселению, а потом меня ожидают в доме городского старосты на обед. Была последняя неделя перед Масленицей, когда Церковью было дозволено вкушать мясо, и повара постарались на славу. Но перед обедом я потребовал у старосты и других «лучших людей» города информации о состоянии запасов. Все оказалось в ажуре – амбары были полны зерна, сушеной рыбы и грибов. Потом, после обеда и бани, нас хотели оставить у старосты, но мы отъехали к себе во владения, которые были подготовлены на славу.

В городе я оставил одного из «москвичей» – Леонида Анисимова, бывшего агронома, вставшего на защиту Приморья в последние дни Приморской республики и эвакуированного после ранения в плечо на «Москве». Лёню я назначил своим представителем в городе, трезво рассудив, что город и так в хороших руках, а мне важно лишь, чтобы наши распоряжения исполнялись, и что, в случае чего, он сможет связаться со мной по рации. Более того, именно ему предстоит помочь местным с картофелем.

Сами же мы поехали далее, в Троице-Сергиев монастырь в уже недалеком Сергиевом Посаде, а после литургии разделили монастырскую трапезу с братией. По его словам, и здесь все в порядке, равно как и другим окрестным монастырям, таким, как Покровский монастырь в Хотьково. И, получив благословение архимандрита, продолжил путь на север, в Борисоглебский монастырь под Ростовом.

По дороге, мы выборочно проверили два монастыря в Переславле, где все было, по крайней мере, если верить братии, тоже готово к приходу Великого Голода. В Ростове картинка была менее радостной – если в Спасо-Яковлевом монастыре распоряжения Патриарха были исполнены, то в других оказалось не так благостно. А на мои слова о том, что, мол, чем они людей кормить будут в неурожай, мне было сказано, что озеро-то – вот оно, и рыбы в нем немеряно. Но и сушеной рыбы у них припасено было мало, а солёной и вовсе не было.

И вот, наконец, Борисоглебский монастырь близ Ростова. Братия встретила меня достаточно вежливо, хоть и сдержанно. Но только стоило мне спросить про Иринарха, мне было сказано, что святитель не всех принимает, да и приболел он. И только после того, как я повторил свой вопрос, меня провели к его келье, но монах сделал мне знак остановиться метрах в трёх от неё.

Дверь в келью была закрыта, окон с этой стороны не было, но неожиданно послышался голос:

– Заходи, княже, ждал я тебя.

Монах с удивлением пропустил меня, и я вошёл в узкую дверь. Келья была небольшой – где-то два метра на два. Никаких излишеств в ней не было, ни кровати, ни отопления, ни даже охапки соломы на полу – святитель, судя по всему, спал на земляном полу. На одной из стен находились иконы, на другой – полочка с книгами, а вместо третьей была каменная монастырская стена с бойницей, убранная решёткой, которая где-то метрах в трех, пройдя через всю стену, являла прямоугольничек тусклого ныне света. К решётке была прикована цепь, а к ней – вериги самого Иринарха, представлявшие из себя двойную цепь, скреплённую огромными, во всю грудь и во всю спину, коваными крестами. Я ещё подумал, что весит всё это килограмм двадцать, не меньше. Меня ещё поразило, насколько чисто было в келье, а длина цепи, судя по всему, позволяла святителю пользоваться отхожим местом, пристроенным снаружи к келье.