Владимир Тимофеев - Три кварка (1982-2012)

Михаил потряс головой, пытаясь избавиться от наваждения.

Вроде бы получилось.

Он ещё раз погладил по волосам доверившегося ему малыша и поднял глаза, устремив взгляд в усеянное звёздами небо.

«Ну что ж, парень. Выходит, в этом мире мы с тобой не одни. Теперь нас, как минимум, двое. Дядя Михос и ты… малыш Костас. Малыш из Смирны. Костас Смирниакис…»

[1] Электрокардиограмма.

[2] Нищеброд, босяк (тур.).

[3] Французский Иностранный легион.

[4] Мустафа Кемаль Ататюрк — основатель и первый президент Турецкой Республики.

[5] Нет! Нет! Нет! Только британские подданные.

[6] Ария «Смейся, паяц, над разбитой любовью» из оперы Р.Леонкавалло «Паяцы».

[7] Я француженка. Мои документы сгорели..

Суббота. 18 сентября 1982 г.

С самого утра настроение у Евгения Захаровича было приподнятым. Да, побаливали старые раны. Да, возраст уже давал о себе знать, шестьдесят не сорок и уж, тем более, не двадцать пять. Но всё равно — именно в этот день, такой же солнечный, как и сегодня, впервые встретились четверо фронтовых друзей. Будущий экипаж тридцатьчетвёрки. Гриша Синицын, Марк Кацнельсон, Серафим Барабаш и он, Евгений Винарский, двадцатилетний сержант, командир танка. Впрочем, ни Гриша, ни Марик танкистами тогда ещё не были, да и сам Винарский командовал вовсе не тридцатьчетвёркой, а лёгким Т-70. И тем не менее, сентябрьским утром 42-го четыре бойца вместе, единой командой, вступили в неравный бой возле затерянного в сталинградской степи хуторка. Одержав пусть и не слишком большую и не слишком значимую по меркам всего советско-германского фронта, но всё же — победу. Которую помнили до сих пор.[1]

Сегодня, как и во все предыдущие годы, друзья вновь собрались вместе. Посидели неплохо, со вкусом — Гриша Синицын прилетел этим утром в Москву с какого-то заграничного симпозиума и прямо из «Шереметьево», с пылу, как говорится, с жару заглянул на огонёк к Кацнельсону. А ближе к обеду подтянулись и Винарский с Макарычем. В итоге литровая бутыль шотландского виски, привезённая из-за бугра бывшим башнёром, прошла на ура. Её хватило и на «за встречу», и «за прекрасных дам», и «за все хорошее против всего плохого», и даже про «тех, кто в море» не позабыли. Правда, за ушедших и павших иностранный самогон употреблять не стали — разлили свою, беленькую, и молча махнули по пятьдесят, не чокаясь. А вечером стало совсем хорошо. Марик послал Бориса, своего старшего, за добавкой, и тот, несмотря на уже закрытые к этому времени окрестные винно-водочные, умудрился-таки где-то раздобыть поллитровку, причём весьма и весьма приличную, не абы что. Короче, посидели и впрямь хорошо. Настолько хорошо, что Синицын еле вспомнил про поезд, билет на который покоился в кармане наброшенного на стул пиджака. Слава богу, Борису в тот вечер не наливали, и от Нижней Масловки до Курского он, подбадриваемый советами вовсю веселящихся ветеранов, долетел на стареньком «Москвиче» за какие-то десять минут, выехав едва ли не на перрон. На поезд в итоге успели. Правда, впритык. Буквально за секунду до отправления.

Проводив Гришу, друзья тепло попрощались, а потом разъехались по домам. Договорившись о следующей встрече и клятвенно пообещав друг другу не пропадать. По крайней мере, надолго. Макарыч укатил на метро, благо, оно ещё не закрылось, а Винарского Борис, следуя «ценным» указаниям отца, мухой подбросил прямо к Савёловскому вокзалу, высадив бывшего командира танка поближе к кассам. Мигнув на прощание габаритами, «Москвич» развернулся на полупустой привокзальной площади и скрылся под эстакадой.

Проводив взглядом машину, Евгений Захарович заторопился к платформе, памятуя о том, что последняя электричка ждать не будет и если не поспешишь, то куковать на вокзале придётся до самой зари. Или как в песне, «по шпалам, опять по шпалам» — напрашиваться на ночлег к Марику сержант отчего-то стеснялся.

В четвёртом от головы вагоне народу оказалось немного, человек пять или шесть, не больше. Евгений Захарович с комфортом разместился возле окна, пристроив рядом с собой солидную трость, заграничный подарок Синицына. Спустя некоторое время танкист незаметно заснул. Точнее, задремал под убаюкивающий перестук вагонных колёс, прислонившись седой головой к стеклу, тихо улыбаясь во сне своим, только ему понятным воспоминаниям.

Разбудил его грубый тычок в колено, минут через пятнадцать, на перегоне между Дегунино и Бескудниково. Открыв глаза, Евгений Захарович обнаружил перед собой небритого, поигрывающего заточкой субъекта. За его спиной маячил второй уркаган, чуть меньше ростом, но такой же наглый, скалящийся на окружающий мир металлической фиксой. Ещё двое, у одного из которых нос был заклеен пластырем, торчали в проходе и приглядывали за обоими тамбурами. Другой народ в вагоне отсутствовал — видимо, вышли все на предыдущих станциях.

— Ну что, дед, сам цацки отдашь или помочь? — ухмыльнулся гоп-стопщик, указывая заточкой на поблёскивающие на груди ветерана медали.

— Обойдёшься, — мрачно буркнул Винарский, перехватывая поудобнее трость.

Отбиться в одиночку от четверых он даже не чаял. Надежда была лишь на то, что в вагон случайно заглянет какой-нибудь припозднившийся гражданин и как-то спугнёт бандитов.

— Эй, вы чего делаете? Как вам не стыдно? — звонкий голос неожиданно перекрыл стук хлопающих дверей и трансформаторный гул, раздающийся откуда-то из-под крыши.

Вошедшая в вагон девушка лет, наверно, шестнадцати строго посмотрела на опешивших от такой «наглости» хулиганов. Отбросив назад длинную, почти до пояса свисающую косу, она перевела взгляд на Евгения Захаровича и ободряюще улыбнулась.

Надежда умерла, не родившись. Старый солдат не обманывался. Он хорошо видел, как его «защитница» нервничает, кусает губы и судорожно перебирает пальцами сумку, заполненную чем-то тяжёлым. Может быть, книгами, а, может, какими иными нужными в хозяйстве вещами. Увы, для отпора бандитам книги не подходили.

Тем более что девушка была совершенно одна, без какой-либо поддержки со стороны, и, значит, особой опасности для бандитов не представляла, являясь, скорее, жертвой, а не противником для распоясавшихся, упивающихся своей силой и безнаказанностью негодяев.

— Хилый, разберись с дурой, — бросил небритый тому, что с пластырем, а сам вновь повернулся к Винарскому.

«Жаль, — грустно подумал Евгений Захарович. — Видимо, умирать придётся».

И если сам он мог бы ещё как-нибудь вывернуться, отдав, на крайняк, бандитам то, что они так жаждали получить, то теперь задача простым вычитанием уже не решалась. Не мог, никак не мог боец второй мировой бросить вставшую на его защиту девушку и отдать её на поживу стае молодых отморозков. Не мог убежать и откупиться не мог. Оставалось одно — сражаться. И, возможно, погибнуть. Погибнуть, но не отступить.