Александр Борисов - Так не бывает, или Хрен знат [= Хрен знат] [litres]

– Лизка… – Пимовна смахнула слезинку уголком носового платка. – С работы придёт, возьмусь за неё. Может, ещё не поздно. Это всё?

– На следующий год будет ещё пять гробов. И все из того же дома.

– Я что-то не поняла… Да пошла ты, проклятая! – Бабушка Катя оттолкнула ногой одну из своих кошек. – Из какого «того же», Лизкиного? Она ж одинокая!

– У неё ещё есть шесть сестёр. Они будут приезжать, одна за другой, чтобы вступить в наследство, но ни одна больше месяца не протянет. Ну, кроме последней. Та проживёт сравнительно долго, но тоже умрёт от белокровия.

– Тоже? Хочешь сказать… Нет, я тут сегодня с тобой никаких ватрушек не напеку! Сиди уж, – увидев, что я встал и собираюсь уйти, надавила мне на плечо Пимовна и с силой впечатала в стул. – Про сестёр я сегодня же у неё уточню. А ты расскажи, что ещё про эту семью знаешь.

– У младшей сестры подрастает девчонка, которую тоже зовут Лизой, – выпалил я обиженным голосом. Почему-то вдруг показалось, что бабушка Катя мне не совсем верит. – Ей сейчас где-то четырнадцать или пятнадцать. У неё дочерей не будет, одни сыновья.

– Хватит! – отрезала Пимовна. – Я всё поняла. А сейчас помолчи, не мешай.

Через двадцать минут я уже запивал ватрушки вишнёвым компотом. Хозяйка колдовала над трёхлитровой банкой. Судя по количеству самогона, который она туда налила, настроилась на полный объём.

– Куда столько?! – запротестовал я. – А если спросят: «Где взял?»

– Я кому сказала, чтоб не мешал! – огрызнулась бабушка Катя. – Знаешь, что такое «жримовчки»?

– Ешь молча, – перевёл я.

– То-то же! Если спросят, скажи, что картошку окучивать помогал. Не поверят – ко мне отсылай!

Свечерело. Солнце закатилось за дом, и в комнате стало сумрачно. Потрескивала лампада. В красном углу проступили лики старинных икон. В отблесках минувшего дня они будто прятались в глубине старинных окладов, покрытых сусальным золотом и вязью из неживых белых цветов.

Пимовна была родом из богатой станицы Ерёминской. От неё после расказачивания остались заброшенные сады, с полсотни жилых хат да эти иконы из разрушенной до основания церкви. Когда-нибудь она мне расскажет, что ещё сохранилась мельница и большой атаманский дом, в котором прошло её раннее детство. А может, и не расскажет. Зачем? Я это и так знаю.

Дело спорилось. Бабушка Катя вынула из духовки последнюю партию выпечки, закрыла пластмассовой крышкой банку с лекарством, о чём-то задумалась.

– Слушай, Сашка, – неожиданно сказала она, – а про Лёшку моего… Ой, нет, не надо, не говори! Пойду кобелюку закрою да провожу тебя до калитки.

Не надо, значит, не надо. Но у него всё сложится хорошо. Он станет Леонидом Ивановичем, начальником «Агропромснаба». Будет ездить на белой служебной «Волге» с личным шофёром и, кажется, умрёт позже меня. Последний раз я встречу его в поликлинике. Мы будем стоять в очереди за талонами. Каждый со своими болячками. Он с сахарным диабетом, а у меня обострится тромбофлебит.

На улице было ещё светло. Красный полукруг солнца медленно опускался за насыпь железной дороги. Я нёс тарелку с поминками, а бабушка Катя прижимала к груди трёхлитровую банку. Возле нашей калитки она опустила её на землю и тихо произнесла:

– Ну ладно, беги, пострел. Да дня через три обязательно загляни ко мне. Я пока похожу пообщаюсь со знающими людьми, покумекаем вместе, можно ли помочь твоей матери. Меня теперь родовые проклятия очень даже интересуют.

А как я не загляну? По нашим традициям, пустую посуду хозяйке не принято возвращать. Только с отдачей. Вот напечёт Елена Акимовна хвороста, пышек или пирог с повидлом, наполнит тарелку так, чтобы не стыдно было, и скажет: «Отнеси-ка, внучок, гостинец бабушке Кате!»

Мои собрались ужинать. Обеденный стол из маленькой комнаты перенесли на веранду. Он всегда у нас кочевал в зависимости от времени года, а закончил свой век на улице под навесом. Я хранил в нём всё, что осталось от старого времени: радио, похожее на тарелку, табличку со старым названием улицы и бабушкины очки. Ведь память дольше живёт, если подкреплена чем-нибудь материальным.

– Ты где это блукал дотемна? – строго спросил дед даже не обернувшись.

Я поставил в центр стола тарелку с ватрушками и сказал, как учила Пимовна:

– Поминайте Ивана Гавриловича, покойного мужа бабушки Кати.

– Царство небесное! – отозвались мои старики…

Всё в доме текло по когда-то установленному распорядку. Почти ничего не менялось, кроме меня. Так же рано легли спать. Я долго ворочался на своей старой кровати и вспоминал о будущем.

После смерти бабушки Кати Лёшка продал фамильную хату. Сначала её купила семья из Армении, больше напоминавшая клан. Началась перестройка. Не поставив в известность ни меня, ни деда Ивана, новосёлы зарыли русло общей протоки, свою треть островка огородили высоким забором, сделали там зону отдыха, а двор залили бетоном.

Глава семейства ездил по окрестным полям, собирал после вспашки детали машин, комбайнов, сеялок и тракторов. Потом очищал их пескоструйной машиной, где-то что-то подваривал и пускал в продажу, как новые. Тем и жили. Да не просто жили, а множились и богатели. Оборудовали под жильё капитальные кирпичные сараюхи, собирались проводить газ… и вдруг, в одночасье, исчезли, будто никогда и не жили.

Больше всех удивлялся судебный исполнитель, когда застал по этому адресу новых хозяев, оформивших собственность с полгода назад. От него-то мы и узнали, что глава исчезнувшего семейства был виновником ДТП, чуть ли не со смертельным исходом.

О последних жильцах ничего плохого сказать не могу, хотя и знаю о них мало. Старший сын – футболист. Играл в дубле за команду «Шахтёр» из Донецка. Я тогда ещё был в силе, устроил его в нашу городскую команду. А больше ничего не успел: после первого же наводнения хаты не стало. Раскисшие саманные стены сели под тяжестью крыши…

Утро ворвалось в полумрак комнаты отсветом близкой молнии. Так громыхнуло, что дрогнула шипка. Дождь всей своей тяжестью топтался по крыше, выпрыгивал из водостока и рисовал за окном толстые вертикальные линии.

Сегодня я встал позже обычного. Очень уж крепко спалось под древнюю музыку непогоды. Дед был во дворе. Его брезентовый плащ мелькнул сквозь разводы воды, льющейся по стеклу, когда он открывал саж.

В маленькой комнате гремела плита. Пахло сырыми дровами. Шлёпая босыми ступнями, я побежал на веранду. Там тоже тускло, промозгло. Весь двор в потоках воды. Над поникшими листьями провисло чёрное небо. Транзитом через сарай сбегал в сортир. На обратном пути обронил:

– Доброе утро!

– Доброе-то оно, доброе, – хмуро сказала бабушка, распуская ножом на лучины берёзовое полено, – только вона как затянуло! Эдак и пол у курей к обеду зальёт. А ну, загляни в подпол, не сыро ещё?