Станислав Смакотин - Немой пророк

И тут, собственно говоря, сей факт и выяснился. Ладно, я… А что, Павел Иванович, ты так на меня глядишь? Тебе ли не знать, что Смирнов без документов?!..

И пришлось Павлу Ивановичу не солоно хлебавши (у Мищенко-то с удостоверением оказалось всё в порядке) топать в Александровский дворец одному. А мне – в дежурку охранки неподалёку. Руки, слава Богу, не заламывали, но вот профессиональный допрос с пристрастием учинили. Расколоть бы меня не раскололи, думаю, я наглухо закрылся в молчанку, но вот рукава сюртуков уже закатывать начали. Естественно, ни ссылки на отсутствующую конституцию за отсутствием таковой, ни должного телефонного звонка (разве, Елене Алексеевне во Владик?). Ни тебе «прав человека» – ребята явно шутить не привыкли. И не появись крайне вовремя в отделении дворцовой полиции запыхавшийся флигель-адьютант, посланный лично государем, то…

С трудом отбив меня от дерзких парней и отконвоировав во дворец, дежурный и оставил незадачливого визитёра в зале, возле царского кабинета. С хаосом в голове и фантазиями о вискаре в двухъярусном холодильнике. Что отлично вписался бы между картиной и камином… И, естественно, после таких вот событий вся моя подготовка к предстоящему разговору сошла на нет.

Скромно преодолев распахнутую дверь, я попадаю в просторный кабинет с мебелью из красного дерева. Над столом, заваленным бумагами – огромный портрет Александра Третьего. Именно тот, в полный рост и в парадном мундире, столь привычный в моём времени. Уверенное, волевое лицо, властная, независимая поза… Молва гласит, что яблоко от яблони падает недалеко, но вот именно сейчас, в этом самом месте я с лёгкостью опроверг бы это утверждение. Причём, на раз-два.

Я опускаю глаза чуть ниже и встречаюсь взглядом с ним. В лицо мне пристально смотрит пара внимательных, совсем неглупых глаз человека лет тридцати пяти, почти моего ровесника. Аккуратная причёска с пробором, ухоженная борода. Повстречайся мы где-нибудь на улице, этот человек наверняка вызвал бы симпатию – столь интеллигентная внешность весьма располагает к её обладателю! И, что ещё более наверняка, скрывающаяся под нею личность вполне умеет ею пользоваться. Иначе и быть не может, все мы отлично знаем собственные козыри!

Много я слыхал о тебе, читал не меньше. Вместе со всей страной даже наблюдал по телеку преданных, упёртых фанатичек твоей персоны. Как видал и тех, кого трясти начинало от одного твоего имени… Разные мнения встречались, но вот котов с кошками… Которых ты регулярно отстреливал на прогулках – не прощу! Вот, не прощу – и всё. Хорошие, безобидные животные. У самого дома мурка осталась…

Что-ж, надо представиться, как положено? Мищенко вон, такие глаза страшные делает, что сейчас дыру во мне прожжёт! Ну, надо, так надо… Легенда, разработанная нами с генералом о контуженном и потерявшем память поручике, надеюсь, в силе – тот должен был отрапортовать именно так. Получившим после травмы дар предвидения. Поскольку телеграмму в Петербург покойный Витте давал именно о человеке, знающем будущее! Ручаясь, кстати, головой – вот, доручался… Байка полностью на мази, конечно, и при паре вопросов рассыплется, как карточный домик, но… Деваться некуда!

Я набираю полную грудь воздуха, вытягивая руки по швам, и начинаю:

— Ваше императорское велич…

И пока я произношу эти первые слова, рапортуя о себе, то понимаю, что легенда не прокатила. Видно по человеку, не ошибёшься! Не прокатила, как пить дать!!! И что делать? Павел Иванович, эй?!

— …Поручик по адмиралтейству Вячеслав Смирнов! — позорно сбиваясь, завершаю я.

Пауза. Наконец, напряжённое молчание нарушает негромкий голос. От звука и интонаций которого мне становится не по себе.

— Господин… Поручик! Павел Иванович рассказал мне о вас и прискорбной трагедии: вы лишились памяти после контузии… Весьма и искренне вам сочувствую! Но я надеюсь, что по спискам вашей воинской части вам помогли вернуть хоть толику вашего прошлого? — он поворачивается к Мищенко, потом, снова ко мне. — Из какой губернии вы родом? Где получили образование, офицерский чин? У вас имеется семья?

В кабинете наступает тишина. Долгая и тягучая.

Что называется, мягко стелет, да… Провалилась легенда, царь мне не верит! И самое главное, легенда-то – ему во благо, эй? Нет, это мы-то тоже с Мищенко не идиоты, обсуждали, естественно, и на все эти вопросы я тебе отвечу, но… Но копни ты чуть глубже – конец нам. Если, ещё не конец… Эх, Павел Иванович, Павел Иванович, вот, не знаток ты дворцовой жизни, человек военный и прямой! Застрелиться можешь, поставив честь на кон – сегодня утром самолично наблюдал. Только, если уж врать государю, то… Делать это надо не тебе, настоящему русскому офицеру. Не тебе…

На Мищенко жалко смотреть – всегда подтянутый, с ироничным выражением на лице, в эту минуту даже кончики его усов, кажется, опустились вниз. Поскольку вешать лапшу на уши его величеству – явно, выше его сил. Оно и понятно, Павел Иванович, в человеке перед тобой весь смысл твоей по-настоящему благородной жизни: присяга, убеждения, служба… Эх, чёрт возьми, мне не привыкать! Рожественский, Линевич… Ну, сейчас Николай Второй – невелика беда! Пора брать ситуацию в свои, ушлые руки!

— Ваше императорское величество!.. — нарушаю я затянувшуюся тишину. — Разрешите несколько слов!

Молчаливый кивок.

Терять мне нечего, и внутренне я расслабляюсь. Что он может мне сделать? Даже при самом худшем раскладе – арест, а мне ли не привыкать? В этом времени я только и делаю, что арестовываюсь. В той, или иной степени комфортности, разве что: от сырых казематов Владивостокской крепости до мягкого купе поезда Витте. Да и само моё присутствие тут, в девятьсот пятом – самый страшный арест, если уж быть откровенным. Без права освобождения и передачек… Так что слушай всю правду о себе, кошачий убивец! Слушай и внимай.

— Вы и вся ваша семья, ваше величество… — я смотрю в его глаза, стараясь не моргать. — Включая цесаревича Алексея, больного гемофилией (при этих словах он вздрагивает) закончите свои дни в Екатеринбурге, в подвале дома, именуемого Ипатьевским, в восемнадцатом году. Те, кто придут вас расстреливать, не пощадят ни юных великих княжон, ни вашу супругу, ни сына. Не пощадят они также прислугу и даже вашего врача Боткина, ваше величество. А если желаете подробности, вот они: раненых, ещё живых девушек, ваших дочерей, те люди будут докалывать штыками. Без всякой жалости. Останки ваши они попытаются растворить в кислоте и сжечь, чтобы не осталось следов. Перед тем, как скинут их в одну из шахт за городом.

Если бы в эту минуту с портрета над столом, оправляя мундир, сошёл бы, к примеру, сам Александр Третий… Спросив громогласно: «Ну, как вы тут без меня? Соскучились, эгегей?..», эффект был бы и того меньший. Кажется, перестал ходить даже маятник огромных напольных часов с амурами, в углу. И в этой страшной, удушливой, отдающей могильным холодом воцарившейся тишине, слышны лишь едва уловимые звуки фортепиано: «Пам, парарарам пам-парарам…». Кто-то за стеной грустно наигрывает полонез Огинского. Возможно, одна из тех девочек, которой предстоит пройти будущий круг ада.