Тимоти Рувидо - Хозяева плоской Земли [Путеводная симфония] [ЛП]

Время на новом месте, несмотря на постоянные впечатления, летело быстро, и скоро наступил день, когда Тим собрался в Окибар за прибывающими туристами. Он нисколько не удивился, когда я и здесь напросился в попутчики. Мне хотелось на своём опыте пройти весь процесс от начала до конца, чтобы потом принять взвешенное решение, нравится ли мне это дело или лучше его превратить в деньги и вернуться в Европу. К чести Тима надо добавить, что моя настойчивость его совершенно не напрягала, он предоставил мне полную свободу выбора дальнейших действий и в любом случае искренне помогал. Я уже понял, почему он так нравился дяде Дилану: Тим был честным парнем, и на него всегда можно было положиться. Он, кстати, не забыл мою просьбу и попытался заполучить легендарного – для меня – Джона, однако оказался прав: Джон в Окибаре, похоже, не появлялся с того давнего дня, как привёз из Рару самого Тима с его драгоценными находками. С этим ничего нельзя было поделать, так что пришлось заказывать два зилота, которые, действительно, представляли собой точную копию старинного дилижанса. Я ради интереса забрался в один, посидел, поелозил на удобном и в меру мягком сидении, рассмотрел маленькую печку, которую, как мне пояснили, зимой топят торфом, чтобы обогревать пол, постоял в почти полный рост и остался осмотром доволен. Не пульман, конечно, но достаточно просторно, пружинисто и, что самое важное, надёжно. Было видно, что повозка сделана добротно и через пару километров на лесных кочках не развалится. Местные мастера подходили к своей работе на совесть.

Конрад не переставал меня поражать. И даже не столько своими действиями – хотя его способности к освоению нашего языка были феноменальными – сколько тем, насколько он отличался от того Конрада, которого я ожидал увидеть. Не имея избыточного опыта общения с обитателями «большой земли», кьшоё земли"опыта общения с обитателями», которого я ожидал увидеть. роме тех, кто по доброй воле приезжали к нам в качестве туристов, что в моих глазах уже отличало их от большинства соплеменников, никогда про нас даже не слыхавших, я рисовал их себе людьми заносчивыми, самонадеянными, эгоистичными и даже вздорными. Видимо, виной тому рассказы бабушки и деда, которые я внимательно слушал в детстве, представляя себе жителей далёкой Европы через их поступки, казавшиеся мне, по меньшей мере, странными. Конрад не был открытым, не был «своим в доску», однако он ничем не кичился, ничего не утверждал наверняка, обо всём сперва спрашивал, а главное – пытался прежде всего нас понять и только потом высказывать своё мнение. Думаю, он тоже не ожидал, что ему тут понравится, а когда это случилось, он понял, что у нас ценятся те, кто умеют оставаться самими собой.

Что касается его языковых способностей, то не прошло и недели, как он научился поддерживать простенькую беседу с любым, кому было интересно его порасспрашивать или с кем он сам хотел заговорить в отсутствие меня или Ингрид. Которая частенько делилась со мной под вечер своими очередными открытиями.

– Ты не представляешь, – воскликнула она как-то, делая большие глаза, – что он сегодня отчебучил!

– «Отчебучил»?

– Вот именно! Он такой сидит весь хитрющий за компьютером, когда я пришла с обеда, смотрит на меня и говорит: «Полюбуйся, что этот хрен отчебучил».

– «Хрен отчебучил»? – смеялся я. – Это явно не твоё влияние.

– Вот и я о том же! А потом оказалось, что он всё утро провозился с внуками Рилинды, обучая их игре в мяч.

Рилинда была той самой портнихой, которая сшила Конраду так полюбившуюся ему нашу простецкую одежду.

– А кого он сам в таком случае назвал «хреном»?

– Я не поняла. Он бродил в интернете и наткнулся на историю про своего какого-то давнишнего знакомого. Я не стала уточнять. Нет, ну ты представляешь!

– Здорово, – согласился я.

Если бы я не доверял Ингрид и не чувствовал себя перед ней виноватым из-за Василики, я бы наверняка приревновал её к Конраду. Он у нас нравился всем, и ей в частности. Я догадывался, что и он к ней тоже неравнодушен, предпочитая общению с ней всех прочих местных девушек, однако прекрасно видит границы дозволенного и на свой страх и риск никогда их не перейдёт, а моя Ингрид наверняка не даст ему повода.

Особенно приятно меня удивила его готовность смотреть на вещи шире, чем принято, иначе говоря, он совершенно спокойно разговаривал на темы плоской Земли и всяких научных и исторических абсурдов. Слово «абсурд», кстати, я подхватил от него, и оно мне почему-то очень понравилось.

Я помню, какое впечатление эта мысль о другом мире, в котором мы живём, совершенно отличном от того, про который нам рассказывают с детства, произвела в своё время на его дядю, который не сразу её принял, но принял. Признаться, я пытался несколько раз заговорить об этом с моими знакомыми и даже с родителями, но их реакция была вполне предсказуема: «Ну и что?». Мы обитали всё-таки достаточно далеко и уединённо от остального населения земли, в наших школах никогда не крутили глобусы, мы изучали разве что наш остров, не видели заморских фильмов и не стремились выйти за понятные нам рамки. Не хочу сказать, плохо это или хорошо. Просто другая крайность. Если тебе сказали, что Земля – шар, а ты просто поверил, то ты, извините, дурак. Нет, тут я погорячился, конечно. Родившиеся в сумасшедшем доме и не подозревающие о том, что существует иная жизнь за его стенами, не дураки – они пленники. Когда тебя пичкают одной и той же дезинформацией, причём не только в школе, но повсюду, будь то книги, фильмы, телевидение, а теперь и интернет – ты невольно перестаёшь задумываться и начинаешь верить. Крайность моих соплеменников заключается в другом. Их ничем лишним не пичкали, но они не задумывались и не задумываются сами по себе. Им хватает того мирка, который близок и понятен. Какая разница моему отцу, ловит он рыбу на шаре или на тарелке? Он, как и любой обычный человек, видит ровный горизонт, и на какой-то там шар да ещё бешено вращающийся в пространстве ему откровенно наплевать. Была бы рыба. Долгое время я был таким же и не понимал, как может быть иначе. Потом что-то произошло, я стал размышлять и теперь не представлял себе, как можно оставаться настолько равнодушным к окружающему. Наши разговоры с Конрадом далеко не лишний раз поддержали мою уверенность в том, что я, скорее всего, на верном пути. Они подтверждали недавно появившуюся у меня мысль о том, что неважно, где ты родился и живёшь, а важно то, что в тебе заложено.

В этой связи мне вспоминалась история, свидетелем которой я стал ещё когда была жива бабушка. Наши соседи решили как-то завести овец, что было непривычно, поскольку у нас пропитание обычно добывалось охотой. Мешать им никто, разумеется, не стал, а мне очень даже нравилось отправляться поутру на маленькое пастбище, где отец семейства по очереди с двумя сыновьями выгуливал и выкармливал хорошеньких овечек. Когда овечки и барашки подросли, их начали убивать. Я наблюдал, как ни о чём не подозревавшее животное, только что мирно пощипывавшее травку, превращалось в опасного зверя, сражавшегося за свою жизнь, отбиваясь от превосходящих сил людей с ножами и верёвками. При этом остальные овцы тупо наблюдали за происходящим, продолжая живать и думать, будто ничего подобного их не коснётся. Хозяева даже не заботились о том, чтобы привязывать их на ночь к колышкам: всё стадо жило в наспех огороженном вольере с простенькой калиткой, которую, как я удивленно замечал, просто прикрывали, иногда не удосуживаясь запирать на щеколду. Хозяева правильно считали, что вполне достаточно одной добродушной собачки, которая умела громко лаять, если ей не нравилось поведение той или иной овцы. Тупые животные боялись её страшно и не помышляли о побеге, даже если и догадывались о том невесёлом будущем, которое их всех ждало. Помню, мне однажды стало их всех так жалко, что я под вечер подкрался к вольеру и открыл калитку настежь, ожидая, что мои милые овечки разбегутся и тем спасут свою жизнь. Не тут-то было. Даже когда я вошёл в вольер и попытался направить их неохотный бег в сторону открытого пространства, они упорно уворачивались и семенили куда угодно, только не к свободе. Я заметил, что более старшие норовили боднуть при этом молодняк, если тот правильно понимал мои намерения и трусил к калитке. В итоге я выбился из сил и с вершины своих трёх или четырёх лет решил, что больше не стану помогать этим дурам. Когда я наутро рассказал бабушке о произошедшем, она с улыбкой пожурила меня, сказав, что это дело соседей, и я не должен вмешиваться, а когда я спросил, почему овечки предпочли остаться, предположила, что их удержал вкусный корм. На том бы всё и закончилось, если бы где-то через год ни подрос один из барашков, у которого между рожек оказалось больше серого вещества, чем у других. Почувствовав, вероятно, что конец близок, он по пути с пастбища к домашнему вольеру свернул и побежал обратно, к лесу. Соседи рассказывали, что пустили за ним собаку, однако та лишь получила копытами по лающей морде, заскулила и отстала. Так барашек и убежал, в гордом одиночестве, поскольку ни одна овца не последовала его примеру. Соседские мальчишки утверждали, что он был дураком, и его в лесу наверняка задрали волки, но я им не верил и твёрдо знал, что он жив и здоров в отличие от всего остального стада, которое вскорости перерезали, потому что хозяевам надоело с ним возиться.