Виталий Виниус - Римские вакации

Серёга, разулыбавшись до ушей, словно услужливый приказчик мигом подскочил к Раису, стал крутиться рядом, а тот, надувшись важно и почесавши развесистые мохнатые груди, принялся священнодействовать над вздрогнувшей поначалу, а затем расслабившейся блаженно плотью своих дам: перво-наперво потряс веником, поводил туда-сюда, окропив кожу тёплыми брызгами, потом огладил легонько распаренными листочками, затем стал возить веником по рельефам, прижимая покрепче, да похлопывать, да постёгивать, да похлёстывать. Серёга лез под самую руку, подсказывал чего-то и даже показывал, не забывая лапать разнежившихся барышень за всякие интересные места. Раис сморщился злым питекантропом, оттолкнул прощелыгу прочь. Серёга напоследок хлопнул розовую толстушку по роскошной заднице, после чего с видом глубокого удовлетворения встал на край бассейна, оглядел из-под ладони окрестности, словно бы расстилался перед ним безбрежный океан, высмотрел свою подругу, затесавшуюся в компанию Лёлика, где держала она под микитки младшую обезьянку, в то время как старшая заботливо ту надраивала.

Серёга удивился до крайности, всплеснул руками и заорал на всю баню:

— Да ты чо это?!… Ну ты ваще!… Меня бросила, понимаешь, етит твою мать! А ну быстро подь сюда!

Рабыня, вроде бы, нисколько не забоялась, но, тем не менее, выпустив пигалицу, отчего та с бульканьем отправилась на дно, быстро вылезла из воды к хозяину.

— Однако, ты совсем!… — покачал головой Серёга, лапнул негодницу за грудь, по-видимому, с целью наказания, потом ткнул пальцем в усердно махавшего веником Раиса и произнёс: — Видала?… Давай-ка сейчас то же самое изобразишь…

Девица кивнула с готовностью и тут же разлеглась на лавке. Серёга вновь разудивлялся с выкатыванием глаз и раскрытием рта, после чего обратился ко мне:

— Ну ты видал?!… Нахальство какое!… Ну прям как не в рабовладельном королевстве… А ну-ка!… — он шлепками по мягким местам согнал рабыню с лавки, разлёгся сам и, сладко жмурясь, промурлыкал: — Веничек там возьми и это… давай, в общем…

Сидеть в жаркой духоте стало совсем невмочь; я встал, зацепил свою простыню и, вытираясь, вышел из бани вон.

Но и на воле желанной прохлады не обнаружилось — так, лёгкий намёк на неё, даваемый сизой тенью террасы. Воздух был сух и зноен; небо полыхало слепящим светом, в котором мёртво застыли кусты и цветы перистиля.

Я накинул простыню кое-как и направился к себе в комнату. Из атриума вышел было вилик, разговаривавший с кем-то позади, но, увидев меня, отчего-то испуганно сунулся обратно.

В комнате воздух казался поданным прямиком из доменной печи. Сиреневая хвостатая пичуга сидела на подоконнике; взглянув на меня чёрной пытливой бусиной, спорхнула шустро. Обмахиваясь краем простыни, я подошёл к окну; с выцветшей небесной голубизны падали щедрые потоки знойного сияния, заливавшего тёмные неподвижные кроны лавров, пожухлую траву между пыльными кустами, павлина, с ошалелым клёкотом пробежавшего через истоптанную дорожку и нырнувшего поглубже в заросли. Между крышей соседнего дома, торчавшей из-за стены, и пирамидальным тополем — рослым красавцем с серебристой листвою — вдали, с акварельной изысканностью плыли в белесом мареве изломанные вершины гор.

Пот выступил на лбу; пить захотелось неимоверно.

— Эй, кто там!… — крикнул я по мере сил, не особо надеясь на сиюминутный сервис, но дверь тут же распахнулась, и на пороге возник в полупоклоне Тит.

— Распорядись насчёт попить… Да и вообще, чего там положено после бани… — я прищёлкнул пальцами и произвёл неопределённый жест.

Вилик понимающе кивнул и выскользнул, аккуратно прикрыв дверь.

Я повалился на кровать и уставился в потолок. Сеть мелких трещин пробегала по чёрно-красному греческому орнаменту, обрамлявшему разрисованный арабесками плафон. Смутное беспокойство всплыло в общем вялом месиве мыслей и ощущений. И, вроде, не было ему причин, вроде, всё текло своим неспешным чередом, и ближайшее будущее подразумевалось как нечто приятное, но словно что-то мельком увиденное, но ускользнувшее от внимания в тень, где невозможно ничего разглядеть в ясных деталях, что-то неосознанное, но очень значимое, не давало покоя, и мысли копошились расслабленными уродцами — не в силах ни взлететь до понимания, ни угаснуть без следа.

Приблизились по террасе мелкие шаги, дверь открылась. Вошёл эфеб с подносом, на котором имелся обильный натюрморт, поставил поднос на столик, сам склонился выжидательно.

— Ступай… — вяло молвил я.

Дождавшись, когда дверь закроется, поднялся с напряжением сил, подошёл к столику. На подносе, отражаясь в его серебряном овале, громоздились свежевымытые фрукты-ягоды, окружая серебряный кувшин с откидной крышкой, которую я и откинул, торопясь и предполагая, что внутри вода. Но в кувшине оказался мулсум, пить который совершенно не хотелось, ну а звать ещё раз кого-нибудь показалось трудом непосильным.

Пошвырявшись во фруктах, я выбрал внушительных размеров яблоко, направился к окну, уселся на подоконник и вонзил зубы в сочную ароматную мякоть.

В саду что-то совершенно неуловимо изменилось, хотя, вроде, всё и оставалось в прежнем виде: и безмолвно кипевший ослепительный зной, и чёрные пятна теней на жёлтом песке дорожки, и лавры, раскинувшие ветви свои с вяло опущенной листвой. Но всё-таки было что-то не так, и будто бы какой-то звон, тонкий и непрерывный, повис в застывшем раскалённом воздухе, и да, вот ещё: птицы, совсем не стало слышно щебета птиц, до этого наполнявшего сад.

Тяжкие мгновения текли под трудный стук сердца, гнавшего загустевшую кровь.

Дверь скрипнула; вошёл кто-то, мягко шлёпая босыми ногами. Я скосил глаза; Юлия стояла у столика, поддерживая простынку у горла, и смотрела на фруктовое ассорти.

— Угощайся, чего ты… — промямлил я. — И мне винограда захвати… — яблоко я уже успел съесть и даже запустил огрызком в павлина, высунувшегося из кустов за какой-то надобностью.

Юлия, поколебавшись немного, выбрала себе грушу, захватила увесистую гроздь винограда и легко скользнула к окну. Я принял заказ и стал кидать в рот крупные туго налитые ароматным соком виноградины. Девушка, пристроившись рядом, куснула грушу; янтарный сок пролился по подбородку, собрался в приличную каплю. Юлия ойкнула тихо, зарумянилась, принялась вытираться ладошкой. Припухлые её губы раскрылись, показав жемчужную влагу зубов; лёгкая тень полуулыбки мелькнула симпатичными ямочками. Я срочно освободился от грозди, шустро притянул барышню к себе и, несмотря на довольно насыщенное сопротивление, запечатлел крепкий и своевременный поцелуй.

Когда удалось мне оторваться от сладких горячих губ, показалось, будто краски сада поблекли, как если бы опустились на него серые сумеречные тени. Поначалу я принял это за субъективную реакцию на объективные ощущения, но оказалось иначе.