Виталий Виниус - Римские вакации

А веселье катилось своим чередом. Серёга вошёл в ораторский раж и краснобайствовал не хуже Цицерона:

— Ух ты, ёк марарёк, ходит Ваня без порток!… Сидим чётко!… Так что, девчонки, не с кем-нибудь, с героями мальца выпиваете!… С нами можно, не обидим!… А ну, за геройство вздрогнем, мужики!… Буль-буль-буль… Хорошо пошла!… Зам-м-чательно!… Как и надо!… Чо стоишь, наливай!… В водке есть витамин, сказал Хо Ши Мин!… Ухнем, мужики и… девки! — наш друг был уже заметно пьян, что казалось несколько странным, так как к тому времени выпито им было ну никак не более десяти чаш.

Вновь лихо хлобыстнув, Серёга обвёл орлиным взором весь наш коллектив, обратил внимание на меня и гаркнул молодецки:

— А ну, чо не пьёшь? Пример дурной подаёшь бабуськам!

Коллеги тут же развили заданную тему: принялись настойчиво убеждать меня махнуть по махонькой, демонстрируя огромные чаши, говорить в мой адрес всякие гадости, грозить кулаками, ласково улыбаться, посылать воздушные чоканья и, вообще, всячески развлекаться за мой счёт.

— Да пью я, пью… — пробурчал я, взял чашу и изобразил процесс употребления.

Коллеги на радостях зааплодировали и поддержали меня единодушным делом, после чего потеряли ко мне интерес; я же украдкой отставил нетронутую чашу, пододвинул только что доставленное расторопным эфебом блюдо с кусками разварной осетрины, обложенными овощным гарниром, и стал набивать рот сочным мяском, пахнувшем речной свежестью. Острых специй для благородной рыбы повар не пожалел, так что я почувствовал действительную жажду и украдкой потребовал от эфеба принести мне мулсума.

А вот дамы и в самом деле не желали пить. С жеманными улыбочками они всячески отнекивались от настойчивого угощения со стороны коллег, объясняя свою потребность в трезвости тем, что если они выпьют, они станут пьяненькими, а если станут пьяненькими, то не смогут правильно ублажить своих прекрасных владетелей и повелителей, которые столь мужественны, что, без сомнения, выпьют прямо сейчас за себя и за всецело принадлежащих им девушек. Мужественные повелители ухмылялись как коты, которым чешут за ухом, и, согласно кивая, выкушивали чашу за чашей.

Одна лишь младшая обезьянка нарушала совместную идиллию, бурча себе под нос, но так, чтобы все слышали, о том, что она совсем даже не прочь промочить горло, пусть даже маленьким глоточком, чтобы только хотя бы попробовать, и вообще, одни тут всякие интриги плетут, а ей хочется сладенького. Когда же Серёга, руководствуясь добрыми намерениями, собрался было угостить малолетку из своей чаши, старшая подняла жуткий хай с повышенным визгом, из которого выяснилось, что спаивать детишек аморально и непозволительно с точки зрения римских домашних богов Ларов и Пенатов, которые всё видят и всё знают, на что Серёга, ошалело ругнувшись, самостоятельно осушил чашу и уставился на скандалистку взором, не предвещавшим ничего хорошего. Девица гневное Серёгино сопение проигнорировала, а сестричке показала жилистый кулак и пригрозила, что обо всём расскажет папаше. Малолетка мстительно ухмыльнулась и тоном отъявленной ябеды заявила, что она сама про неё всё расскажет, и, в частности, про то, как та в саду показывала кузену ерунду.

Слова эти меня весьма озадачили, и я принялся было соображать о возможной прочности родственных связей между рабами Рима, но тут произошла сзади некоторая возня, послышался свистящий шёпот, тихое повизгивание, оборванное звонкой плюхой; после звукового вступления возник зрительный образ — появился передо мной тот самый эфеб, которого я посылал за мулсумом. На его юной мордахе застыла гримаса боли и плаксивой растерянности; он осторожно трогал одной рукой безобразно накрученное малиново-оладьевое ухо, а другой прижимал к животу амфору.

Я подумал, что горемыке попало за что-то от вилика, а потом поинтересовался:

— Мулсум принёс?

Пацан робко приблизился, пододвинул ко мне отставленную чашу и застенчиво предложил:

— Господин, вы допейте, а я ещё налью…

— Что-то я не понял, — пробормотал я. — У тебя что в амфоре?

— Вино… — пролепетал эфеб.

— Я ж тебе сказал: мулсум тащи! — строгим голосом приказал я и подумал, что ухо мальцу накрутили, пожалуй, не зря.

Эфеб совсем растерялся, съёжился испуганно и уставился взором побитой собачонки куда-то мне за спину. Я не поленился обернуться заинтересованно; там, высунувшись наполовину из-за безрукой Венеры, скорчив гнусную и кровожадную рожу, грозился кулаком Тит.

Несколько запоздало заметив моё любопытство, он вздрогнул, икнул протяжно и, отведя блудливые зенки вбок, сунулся было прятаться, но раздумал, выскочил из-за Венеры весь, подкатил к отроку и, погладив его по кудряшкам, отчего пацан пискнул с ужасом, молвил:

— Ну ведь пьют все, а ты, патриций, ай-яй-яй!…

Я неторопливо отложил недоеденный кусок, с удовлетворением оглядел стол, на котором одно блюдо было изничтожено полностью, два деморализованы основательно, а остальные пощипаны изрядно, после чего поманил вилика с серьёзной таинственностью. Тит с готовностью наклонился; я с ненавязчивой скромностью вытер жирные пальцы об подол его туники и проникновенно произнёс:

— Чего орёшь, дурень… — после чего откинулся удобно на подушки, зацепив из вазы грушу на десерт.

Вилик, разинув рот, постоял немного, продолжая машинально гладить расслабившегося эфеба по голове, потом кисло сморщился и выписал мальцу хорошего тумака. Затем деловито прошёлся туда-сюда, вновь вернулся к нашему ложу — со стороны Юлии — быстро склонился к ней, шепнул что-то, отчего девушка поскучнела.

Эфебы принесли новую перемену блюд, но на это уже никто не обратил внимания. Только один Раис подозвал их всех к себе, привередливо осмотрел кушанья, а в некоторых даже и покопался пальцем, выбрал, словно через силу, одно из них, поставил перед собой, посмотрел на него скептически и вдруг заорал взбудораженной хавроньей:

— Из-за о-о-стр-ва на… сте-ер… стре-е-жень!… — но тут же поперхнулся и закашлялся.

Милки его — смуглая и габаритная — стали Раиса охлопывать заботливо по бокам, подносить чаши полные, из которых Раис отхлебнул по очереди, после чего машинально полез выпитое заедать да так и увлёкся.

Но вокальные вольности на том не закончились. На смену неудачному соло пришёл лирический дуэт; Боба и Лёлик, крепко обнявшись и дирижируя свободными руками, принялись сладко выводить старинный романс "Вечерний звон", причём первым голосом шёл Лёлик, выдававший весьма писклявые рулады, ну а Боба лишь в мелодию подвывал утробно да в нужных местах басил от души: "Бом, бом!". При исполнении одного из таких "Бом, бом" неизвестно откуда произошло вдруг гулкое гудение, получившееся очень даже в унисон вокалу. Источник звука обнаружился между ложами — примостившаяся там на корточках младшая обезьянка слушала с открытым ртом привольные напевы и одновременно с Бобиным "Бом" старательно ухала в пустую амфору.