Виталий Виниус - Римские вакации

— Н-наш мужик!… — произнёс одобрительно Серёга и неуверенно поаплодировал, при этом едва не совершив нырок носом к полу.

Похвала и рукоплескания предназначались вилику, который, опустошив чашу и бессильно уронив её, держался ходившими ходуном руками за горло и то краснел багрово, то заливался зеленоватой бледностью, из-за чего определённо напоминал светофор.

— Так держать! — бодро скомандовал неизвестно кому Серёга и побрёл зигзагами. Глаза его потеряли всякое осмысленное выражение, губы сложились в блудливую ухмылочку.

С превеликим трудом вписавшись в траекторию между столами, Серёга подвалил прогуливавшимся лунатиком к ложу, где в одиночестве привольно располагалась лёликина старшая возлюбленная; девица скучающе полировала ногти какой-то тряпочкой и изредка поглядывала на всех нас с брезгливым высокомерием.

Серёга утробно гмыкнул, промычал что-то назидательно, закачав пальцем у девицы под носом, на что та откинулась спиною на подушки, холодно осмотрела пьяного негодяя, потом скривила губы и принялась шевелить под тяжёлой тканью подола заметно острыми коленками.

Серёга, разинув рот, внимательно посозерцал колыхание расшитой золотом ткани, воровато огляделся и, скорчив зверскую рожу, вдруг упал плашмя на девицу, придавил её к ложу и тут же начал ритмично дрыгаться, высоко вскидывая тощий зад, что выглядело весьма странно при неснятых штанах.

Я было приготовился услышать визг подвергнутой насилию невинности, но девица безмолвствовала и лишь удивлённо крутила головой да как бы невзначай раскинула ноги набок.

Младшая сестричка, узрев столь вопиющее безобразие, вылупила глаза, скривилась гадливо и, подтолкнув хорошенько Лёлика, принялась тыкать пальцем в возившегося блудодея, не в силах что-либо членораздельное сказать.

Серёга мрачно покосился на ябеду и, не прерывая занятия, буркнул:

— Цыц, кувшинное рыло!

Лёлик повернул голову, охнул, загундел что-то грозное и уже собрался вставать, но тут Боба обнял его совсем крепко, пропел душевно на ухо: "Ах вы сени, мои сени!…", на что Лёлик счастливо заулыбался и подхватил: "Сени новые мои!…", махнув рукой на творившийся разврат.

Раис наконец-то вытащил голову из-под брюха дебелой мадам, куда он её запихал по-страусиному; походило на то, что коллега умудрился в укромном том месте покемарить, ибо лицо его имело мятые следы малинового оттенка, а сам он сонно моргал и жмурился.

Сладко потянувшись, Раис схватил со стола немаленький кусок чего-то жареного, мигом затолкал его в рот и стал жевать, довольно поглядывая по сторонам.

Но тут взгляд его споткнулся об батутную амплитуду Серёгиных упражнений, и, видно, под впечатлением сего зрелища в душе обжоры отозвалась какая-то чувствительная струна, так как Раис тут же недожёванный кусок судорожно проглотил и воинственно заорал:

— Даёшь Швецию! — подразумевая, понятно, не страну победившего социализма, а некоторые групповые обычаи, названные в её честь.

Под этот клич Раис мигом повалил обеих своих дам на ложе, сам залез сверху, с показательным треском разодрал на них наряды, оголив смуглые прелести одной и тучные телеса другой, и пошло у него, поехало: стал Раис ползать по барышням гигантскою гусеницей, охлопывать гладкую плоть ладошкой, зарываться в неё носом, целовать взасос; а то вдруг вскакивал на коленки и принимался сноровисто мять девам пышные кругляши грудей, как хлебопёк тесто. Простынка сползла с трудяги, и стал он со спины походить на хлопотливого орангутанга.

Юлия внезапно отодвинулась от меня, закусив нервно губу; взор её, полный отвращения, заметался от одного очага разврата к другому.

А тут ещё появился третий. Джон, ворковавший с близняшками на своём ложе, согнал их на пол, слез сам; ложе с деловым напором пододвинул поближе к светильникам и, учтиво кивнув, предложил барышням занять на нём стоячие места. Потупившиеся близняшки, мило приподняв подолы и опёршись на предложенную Джоном руку, влезли на ложе и, потоптавшись, приняли выигрышные позы. Джон отступил на шаг, подпёр кулаком подбородок и задумался, глядя на девушек так, как глядел Пигмалион на бесформенную глыбу мрамора, пробуя угадать в ней контуры будущей Галатеи.

Близняшки стали мяться, переступать ножками, смущаться.

Серёга, сменивший уже к тому времени былой наступательный ритм на вялое дрыганье, поднял голову, с любопытством оглядел грозившую стать монументальной композицию и подал мыслителю дружеский совет:

— Да чо смотришь, двигай давай! — после чего, довольно кряхтя, слез, с позволения сказать, партнёрши, с треском потянулся и с добрым укором сказал ей: — Костлява ты, едрёна матрёна! Никаких мягких чувств, понимаешь!…

Девица, скривив лягушачий рот, мрачно насупилась, вытянулась в полный рост, подложила руки под голову и независимо уставилась в потолок.

А Серёга, задудев бравурный марш верхолазов, подвалил к Джону, обнял его за талию и принялся нашёптывать чего-то, производя гадкие жесты и тыкая пальцем в близняшек, которые от смущения уже начали прятаться друг за дружку.

Джон мрачно поглядел на говорливого похабника и вдруг оттолкнул его как следует, отчего Серёга, запутавшись в собственных ногах, чуть не шмякнулся, а сам с хриплым рыком кинулся к близняшкам и стал срывать с них предметы одежд как обёртки с конфет, причём если на конфете обёртка бывает, как правило, одна, то тут их было множество.

К Серёге подскочила его подруга, давно уже наблюдавшая за своим неверным патроном, схватила его за руку, тем самым избавив от падения, повела с бережением к ложу. Серёга уже на ходу стал сдирать с неё блескучие одёжки, да так быстро, что к ложу девица подошла в одних лишь золочёных сандалиях.

— Учись, двоешник! — заорал Серёга Джону, победно отбрасывая последнюю девичью рубашонку, повалил барышню на ложе, стал мусолить торчавшие по-козьи груди; волосатая жилистая рука его смуглой змеёй обвилась вокруг розовых бёдер.

Джон, успевший к тому времени добраться примерно так до среднего слоя обёрток, с завистью оглянулся, а затем заработал уж совсем в бешеном темпе. Результат не заставил себя долго ждать. Степень прозрачности покровов на юных телах стала усугубляться на глазах — замелькали сначала лёгкие воздушные контуры, затем прорисовались чёткие линии, ну а потом уже и все прелести просветились сквозь невесомую ткань. Джон притормозил, внимательно посмотрел на близняшек, оставшихся в одних коротеньких туниках из пурпурного газа, вздохнул глубоко и изящным жестом как истый художник наложил заключительный мазок, то бишь содрал с девчонок последний лоскут.

Юная плоть зарозовела матовым драгоценным жемчугом в золотистом свете светильников; Джон, судорожно всхлипнув, повалился на ложе между близняшками, стыдливо прикрывавшимися ладошками, обхватил их за узкие бёдра, потянул вниз. Барышни неуверенно присели.