Алекс Коста - Вавилон и Башня

– Дед Матвей… кто стрелял-то? Кто-то из местных?

– Эх… – протянул дед Матвей, взял мою голову в свои большие ладони и прислонил к себе. – Эх-х…

Я ничего не понимал. То ли ранен, то ли нет. Умру от гангрены или нет? Кто стрелял и откуда этот кто-то взялся? Но, когда дед Матвей приподнял мою голову, я увидел, что дальше, впереди от меня, за передней частью Бэки, лежит еще кто-то…

Борис! Это был Борис! Его ботинки на шнуровке, брезентовый комбинезон, спецовка, сильно забрызганная грязью. И даже «розочка» ордена.

Тело лежало как-то неестественно, грудь оттопырилась и торчала так, словно шея с головой под прямым углом упирались в землю. От этого значок с крохотным, еле различимым профилем Ленина смотрел на меня почти вертикально.

Дед Матвей поднес спичку. Раскурить сразу не удалось, воздух в плохо скрученной самокрутке мешал как следует затянуться. Но потом густой дым ядреной махорки окружил, заполнил все мои легкие, ноздри.

– Эхх… – опять как-то обреченно вздохнул дед Матвей.

– Что… что?

– А то! Одно дело – от голодухи в Петрограде подохнуть. Другое – от фрицов или узкоглазых под дых получить. А третье – от своих маслину в затылок схлопотать в каком-нибудь поганом подвале. И ведь схлопотаем! Схлопотаем, дорогой Кинстинтин!

– Да почему же, почему?!

– А потому! – громко и злобно сказал он и еще чуть выше приподнял мою голову.

Я присмотрелся и ахнул. Тело Бориса лежало как ни в чем не бывало. Казалось, он просто прилег на мягкий мох отдохнуть, помечтать о чем-то, посмотреть на небо. Помечтать… но голова Бориса, точнее то, что от нее осталось… чуть выше шеи лежала какая-то мясистая красно-белая каша, вперемешку с нитками, видимо от москитной сетки, и стеблями морошки.

Упругие продолговатые блестящие листочки сплошь измазаны непонятной жирной смесью, какими-то осколками. «Мозги!» – наконец сообразил я.

– Э…э… У него…

– Вот тебе и «ээ-э-э», – зло передразнил дед Матвей и выпустил густую струю дыма. – Вот тебе и «ээээ»!

– У Бориса… это… у него ж головы нет!

– Эт точно! – вздохнул дед Матвей. – Но хуже, что и самого Бориса-то теперь нет. Что мне дело до его головы… А вот за самого Бориса с нас эти псы спросят, ух-х-х спросят…

– Нет головы? Нет?

Дед Матвей ничего не ответил. Только скрутил новую самокрутку и опять закурил, плавно, в своей обычной манере, снимая мизинцем густой бархатистый пепел с краешка, рядом с самым угольком.

«Непонятно…» – в голове у меня стоял какой-то гул.

Я смотрел на небо, которое было окрашено в серо-желтые тона. Под поясницей мокро, мох уже пропитал все слои одежды, становилось холодно. Жар, который я до этого ощущал внутри, постепенно отошел. Мое тело остывало, как двигатель Бэки, потрескивая, после долгого дня работы.

Наконец, я кое-как встал. Дед Матвей не обращал на меня внимания, сидел, пытался втянуть хоть что-то из уже дотлевшей самокрутки.

Я собрался с силами и подошел к телу Бориса. Так и есть! Кто-то выстрелил ему в голову. Меня удивило, что выстрел был почти вплотную. Такая «каша» получится, только если стрелять крупной дробью в упор. Иначе осталась бы просто дырка. А тут, на месте головы, мешанина из мозгов, морошки, осколков черепа и кусков кожи.

– Ну, что? – спросил дед Матвей.

– Да у него головы совсем нет!

– Не время шутковать, Кинстинтин… Слушай! А ты без вести все еще? Не посылал телеграмм-то в ревсовет?

– Телеграмм? Откуда, дед Матвей? Если б я только мог! Я бы маменьке послал, а не в Реввоенсовет. Я ж как тогда ушел с вами в геологоразведку, так в лесах и был все время. Откуда телеграмму-то…

– Ух ты! – он быстро поднялся и подошел ко мне. Потом внимательно осмотрел тело Бориса. Потом зачем-то мое. Кажется, дед Матвей вел какие-то подсчеты про себя. – Ух ты! – снова произнес он. – Ну все, Кинстинтин! Все, дорогой! Живем! Живем мы! Теперь Борисом будешь! Теперь будешь…

Он рванул значок с груди Бориса и протянул мне:

– А ну, одевай! Одевай! – заскрежетал зубами, как бывало с ним только, когда он очень злился или был напряжен.

– Ладно, ладно… – успокоил я и вставил в петлицу бывшей офицерской гимнастерки яркую лакированную «розочку» с крошечной головой Ленина.

Дед Матвей обшарил карманы Бориса, достал военный билет и блокнот. И пачку писем, аккуратно уложенных в промасленную бумагу.

– На! – протянул мне. – На-а, бери!

– Зачем?! За… – не понял я.

– Бер-р-р-иии! – прорычал он. – Бери! Быстро! Спасем нас обоих.

– Спасем?!

– Да. Спасем.

– Теперь Борисом будешь! Понял? Понял!

– Да, – не мог возразить я, глаза деда Матвея налились кровью. – Но, но… зачем это? Зачем?

– Затем! Нечего было в начэкспедиции стрелять, Кинстинтин! Тьфу ты, едрена вошь, Борис!

– Стрелять?! Стрел…

– Да, стрелять! У меня в Петрограде разные солдаты были, какие и ссались под себя, какие и руки на себя наложить пытались. Но чтоб порешить кого, а потом в обморок грохнуться… это уж… извольте…

– Так это… Так это?.. – Я не верил. – Так это я его… Это я?!

Я еще раз подошел к телу Бориса, сжимая в руках военный билет и письма, увидел близко-близко красное месиво вместо головы, кажется, даже какие-то фрагменты ушей, и почувствовал что-то странное. Одновременно простое и легкое. Как будто у кипящего котла открыли клапан, и котел снова стал работать нормально.

На первой странице военного билета было написано химическим карандашом: Борис Карташов, место рождения – Елисаветград. Потом название города зачеркнуто и выведено: Кировоград.

– Дед Матвей! У Бориса отчества нет.

– Знамо дело. У коммунистов, как у собак, в батях один кобель. А мать – драная сука, революция.

– А можно… можно… я не буду Борисом?

Я достал химический карандаш, маленький огрызок, который кое-как уцелел в офицерском планшете, смочил пересохшим языком и написал на первой странице: Константин Борисович Карташов.

– Вот, смотрите! – показал я деду Матвею.

– Хм-м… – удивился тот. – Талант, Кинстинтин Борисыч. Талант! Ни одна красноперая сука не отличит.

– Следите за словами, коммунист!

– Вот это правильно! – одобрительно кивнул дед Матвей. – Это правильно, дорогой Кинстинтин Борисыч. Старый я уже. Не впрок мне сейчас от рук своих-то умирать.

– И не будете, дед Матвей.

– Не буду, не буду. А теперь давай, – и он взял за обе руки труп Бориса. – Давай, стаскивай с него одежу-то, стаскивай. А сам раздевайся, дорогой. Война-то закончилась. Хватит уже в офицерском макинтоше щеголять. Хватит!

<���СССР, 1980-е годы>

Галя смотрела на Вениамина уставшими, потускневшими глазами. Сколько уже таких глаз видел Вениамин?..

Но сейчас было важно совсем другое. Судя по виду Гали, она не спала всю ночь. Значит, вчера, при закрытии магазина, не заявила о пропаже. Или заявила? Нет, тогда бы сейчас ее заменила другая продавщица. Галя испугалась, как и предупреждал дядя Олег, хотела подумать, не находила себе места.