Алекс Коста - Вавилон и Башня

«Энергия и боль, – понял я. – Но нет, нет. Это не физическая боль. И даже не душевная. Это боль энергии. Как будто каждое проявление боли зависит от проявления энергии. Нет, не одно уменьшает другое. Одно поддерживает другое. Но вместе! Вместе они падают куда-то. Падают куда-то…»

Я понял, что упал. Упал. Открыл глаза и увидел перед собой тысячи мерцающих осколков. Все они ударяли в глаза своим ярким светом, каждый бил отдельно. Меня столкнул кто-то. Откуда-то. Я кое-как обшарил то, что вокруг… снег, только снег. Я увидел высокие мягкие холмики, которые то поблескивали, то, наоборот, утопали в тени.

Где-то сзади услышал постукивание, а потом гул. Этот гул издавал поезд. Я кое-как обернулся, хотя шея очень болела.

Поезд пропыхтел несколько раз и начал двигаться, напомнив мне живое существо, которое передвигает лапами. Это существо стояло на месте, проворачивая свои лапы-колеса.

«Обмерзли, обледенели рельсы, – понял я. – Значит, у меня есть минут пять, может десять, чтобы подняться, узнать, что случилось, сесть на поезд».

– А ну… – выкрикнул я, как мне показалось, что есть силы. Но вместо этого только маленькая горстка снега рядом со мной разлетелась на крупицы.

Некоторые колеса уже высекали искры. Скоро поезд тронется, оставив меня здесь одного.

«Неужели они поедут без меня? Этот поезд поедет без меня. Как, почему? Ведь это я начальник экспедиции!»

Я попробовал пошевелиться, ничего не получалось.

Наконец я отвернулся от поезда, чтобы опять уткнуться в тысячи горящих осколков. Теперь они не ранили так сильно, глаза привыкли. Я решил просто полежать какое-то время. Подумал, хорошо бы поговорить с кем-нибудь сейчас, с Сато или дедом Матвеем. Но никто не появлялся. Только какое-то серое облако висело перед глазами.

Я знал одно. Ни в коем случае не надо засыпать. Ни за что! Едва я об этом подумал, сразу очень захотелось спать… как никогда еще не хотелось с того момента, как я попал на войну, на Маньчжурский фронт.

«Нет, нет, нет! Не-е-е…тт-тт!» – твердил я себе. Не помогало. Совсем. Никак. Я испытывал боль и энергию. Но это «что-то», что-то новое, что состоит из боли и энергии одновременно, отправляло меня куда-то в другую сторону. Как будто говорило мне, несмотря на мои инстинкты, мол, «сейчас засни, потом проснись, больше ничего не делай, ничего».

То ли от большого количества спирта, то ли от бессонных ночей, я почувствовал, что мои инстинкты выживания сейчас отключились. Раз и все. Больше их не было. Удивительное чувство. Как будто я потерял тело. Показалось, что такого со мной еще не было с самого рождения. С того самого момента, как я испытал боль свою и родовые боли моей мамы. Как будто все эти инстинкты были записаны где-то у меня внутри. Как будто кто-то внутри все время шептал мне: «Давай, иди, лезь, шагай, ползи, скреби, перебирай хотя бы одной рукой, ногой, одним пальцем, хоть бы мизинцем, дальше, дальше… несмотря на боль».

Теперь нет. Никакой боли. Даже тела у меня, похоже, уже не было. Я без особого труда поднялся над сугробом. Потом, так же легко, поднялся над кронами деревьев. Потом еще выше и выше.

Где-то в змейке железного полотна увидел наш поезд. Он двигался медленно, но был уже довольно далеко.

Потом, удивительно, но я увидел себя, лежащего в большом сугробе, рядом с железнодорожным полотном. Потом увидел маленькую тропу, уходящую вдаль, в чащу. «Откуда это она?! – подумал я. – Она уже есть или ее еще нет, а она только будет?» Время, кажется, перестало существовать. Время существует, пока существует тело. А так его нет. Есть состояние.

Кое-как я ощупал бок, на котором должна быть кобура ТТ. Не сразу, но я ее нашел. Прошло какое-то время, в кобуре я нашел пистолет. Прошло еще очень много времени, пока я передвинул ствольную коробку. Потом еще какое-то время. Я вроде как направил дуло вверх, над собой, придерживая его обеими руками. Потом еще какое-то время руки качались, я все никак не решался нажать на курок. Наконец, нажал.

Выстрел ТТ – обычно громкий и сильный – на этот раз прозвенел как колокольчик. Как будто в нем не было никакой энергии.

– С-у-у-у-к-ки-и! С-у-к-к-ии! – прокричал я, непонятно к кому обращаясь.

Потом кое-как проверил предохранитель, с трудом убрал ТТ в кобуру. Оружия я всегда боялся. Потом опять увидел стекло, расслоившееся от времени, и узоры инея на нем, и стеклянные прожилки еловых веток. Потом тысячи осколков зеркала, потом сугроб, потом поезд, такой маленький, узкий, если смотреть на него с большой высоты.

– Если долго всматриваться в осколки, сам становишься осколком, – услышал я голос Сато и, кажется, заснул.

Уса сидела на плетеной торбе, отрывала заскорузлыми пальцами рыбную чешую. Большие желтоватые чешуйки чем-то напоминали ее ногти.

Рыба, которая водится в этих краях, пыталась ожесточенно защититься от внешних условий, как и человек. Я даже на какое-то время представил, что все живое вокруг подстраивается под эту мерзлоту, снег, ветер, сырость. Поэтому все такое заскорузлое, невосприимчивое, словно в броне.

Вот и Уса тоже. Первый раз я видел настолько невосприимчивого человека. Такие, как Василий, мой помощник из экспедиции, или Захар, или многие солдаты, были просто недоумками. Но я видел, как они корчились и орали, когда их ранили, когда отнимали провизию, обманывали и избивали.

В такие моменты они кричали, визжали, мотали головой, били во все стороны ногами, руками. Господи, чего они только не делали… калечили друг друга. В этом состояла их слабость. Главная слабость. Несмотря на мощные скелеты, крепкие мышцы, головы без всякого сомнения, что хорошо, что плохо, они были восприимчивы. Восприимчивость – их слабость. Восприимчивость делала слабым все остальное. Всю их силу, всю их выносливость рушила обычная, простая боязнь утраты. Потому что у них было что-то ценное!

Для Усы – нет. И не потому, что она не видела ценности в большом запасе рыбы, дровах или добытом олене. Уса понимала и знала, насколько это ценно. Но одновременно она каким-то чудным образом понимала «здесь и сейчас» или «вообще и всегда». Что у нас есть только это, «здесь и сейчас». И вся эта рыба, мясо, наши руки, ноги, глаза и еще много чего… существуют только здесь и сейчас.

Она понимала и чувствовала, если это хорошо здесь – это хорошо. И это хорошо только здесь. А значит, это хорошо вообще, как и хорошо всегда.

Уса не строила планов, она не пыталась сделать задел на будущее, как и не знала самого будущего. Она видела, как в страшных условиях кочевой жизни, без всякой медицинской помощи, ее близкие и родные умирали. Поэтому Уса с детства не знала слова «будущее». Она знала «здесь и сейчас», как и «вообще и всегда». Это для нее, по-настоящему, было одно и то же. Это всегда и была ее жизнь.