Алекс Коста - Вавилон и Башня

– Что ты ищешь? – повторил Сато.

«Ищу?» – подумал я.

– Что я ищу? Смерть…

– Нет, – и Сато уселся в свою любимую позу, скрестив ноги и заложив пятки наверх. – Нельзя искать то, что важнее тебя. Смерть сама тебя найдет. Рыба не ищет свой нерест. Рыба плывет туда, где будет нерест. Состояние важнее действия, – необычным, резким тоном сказал он. – Состояние важнее.

Я представил соцплакат, на котором изображен рабочий, задумчиво смотрящий на большую кувалду, и надпись: «Состояние важнее действия». Нет… такой плакат невозможен. Должен быть призыв, должен быть инфинитив. Должна быть точная команда к тому, что надо делать. Например: «Куй!» Вот это понятно.

– Так что ты ищешь? – снова спросил Сато. Он стал спокойнее, но его ноздри раздувались, словно он хотел дунуть через них, чтобы сбить меня с лавки. А заодно этот вагон, весь этот поезд, все рельсы под нами, может быть, даже всю эту часть Земли, по которой мы сейчас ехали.

– Боль.

– Чего?

Сато начал увеличиваться в размерах, распрямил ноги, сложил руки на груди, оброс бородой, закурил и превратился в деда Матвея.

– Дед Матвей?

– Чего?

– Где Сато?

– Кто?

– Сато. Ну японец. Сато. Он же был здесь. Нет?

– А! – махнул дед Матвей рукой. – Этот! Охринавец? Убег!

– Убег… а я не заметил… не задал ему вопрос… – я чуть не заплакал, поняв, что потерял что-то важное, что уже не вернуть.

– Ну. Чего голову-то забиваешь? Какой такой вопрос? К этим охринавцам один вопрос: между ног у ихних девок вдоль или поперек? – дед Матвей громко рассмеялся на весь вагон. – А по мне, так оно все хорошо. Что вдоль, что поперек. Она сама по себе хороша.

– Какой, какой… – отмахнулся я от его шуток. – Важный, дед Матвей. Вопрос, чего я ищу. Понимаете?

– Ну… – развел руками дед Матвей. – Тут я тебе могу помочь. Могу-могу!

– Можете?

– Могу-могу. Вот послухай. Или – как это правильнее сказать с точки зрения орфографии и языкознания – послушай. Хотя откуда тебе знать-то… – опять махнул дед Матвей своей огромной ладонью. – Ты ж москвич, стало быть, неграмотный. Послушай. Я из Петрограда, ты знаешь. В общем, помню, как стоял на Невском, ждал экипаж. В университете дела были плохи. Точнее не так, учился я хорошо. Можно сказать, первый на курсе. Но как-то чувствовал, что-то не то. Как будто не нужны мне эти знания. В общем, ты знаешь, как это бывает, когда ты долго куда-то пытаешься доехать, но всю дорогу чувствуешь, ну не нужно тебе туда. Дело ближе к семнадцатому году, вот это я про что.

Я смотрел на деда Матвея и не верил своим ушам. Про Петроград я узнал давно, из разговора с Борисом. Но чтоб дед Матвей! В университетах! Я-то думал, он из крестьян или рабочих. Откуда ж у него вся эта мудрость народная?

– Знаю, знаю! – закивал дед Матвей. – Знаю. Думаешь про «народную мудрость». Откуда она у меня, у барчука. Так вот, Кинстинтин! Нет никакой мудрости народной! Все это мы для них выдумали, чтоб ими управлять и все про них знать. А дальше все пошло по накатанной. Но это ладно… – дед Матвей принялся сворачивать новую самокрутку. – Ты лучше вот что послушай! В общем, стою я на Невском, жду экипаж. Нет и нет. А странно, обычно кучер Матвей вовремя приезжает.

– Кучер Матвей?

– Ну Матвей, Матвей. Да, имя я у него взял. Первое, что пришло в голову. Ну не рядовым же Анатолем на фронт идти.

«Анатолем…» – представил я, и дед Матвей преобразился из здорового грубого мужика в князя Льва Толстого. Только еще больше и шире. Как будто он был старшим братом Льва Николаевича, крупнее и выше.

– В общем, не перебивай давай, а то вовек не доскажу. Стою я, жду, морозит. Ботинки тонкие на кожаной подошве, по последней моде. А тут минус пятнадцать. В общем, переступаю с ноги на ногу. Потом плюнул, пошел сам. Иду по набережной и вижу: народ стоит, что-то кричит. А посреди толпы этой кучер наш, Матвей. Топчется, как и все, громче всех орет: «Давай, давай, давай…» Что давай-то? Это я так себе думаю. Чего это ему вдруг стало надо, Матвею нашему? Подхожу, значит, поближе, прислушиваюсь. Там посреди толпы какой-то мужик на кадке стоит и что-то выкрикивает. Все остальные поддакивают. Вот и Матвей тоже поддакивает, с каждым разом все громче, все увереннее. И что ж он такое кричит? Я все никак не мог понять. Не то чтобы на слух слаб, просто не укладывалось это в моем мозгу, правильном, институтском.

Я, даром что уже тогда здоровым был малым, протиснулся через толпу. Какую-то бабу задел с ребенком на руках. Еще подумал, вот зачем ей тут стоять, бедное дитя свое морозить. В общем, пробрался поближе к Матвею и слышу, что кричит он: «Хлеба, хлеба, хлеба!» А сам не понял! Зачем же он «хлеб» кричит? Ведь с утра целую кастрюлю супа наваристого съедает. Да с мозговой косточкой, да с ломтем сала. Хлеба?! Да неужто ему хлеба не хватает, когда у нас на кухне для слуг целые караваи лежат в шкафу, бери не хочу, так ведь никто не берет. Да и зачем им брать? На что им суп наваристый и мясо, и сало? Почто им хлебом одним давиться? А тут: «Хлеба давай!»

Потом, чую, узрел Матвей, что-то не так. И давай из рядов выскальзывать. Видно, понял, что опаздывает он. Ну, думаю, ладно. Может, бедолага для других старается. Может, не для себя хлеба-то просит! Но почему тогда у отца моего не попросит? Тот же всегда дает.

Я тоже обратно поспешил, где Матвей должен меня встречать. Ну и сделал вид, что стою как ни в чем не бывало.

Матвей прискакал, весь красный, лошадей загнал. Сам чуть ли не потеет, на двадцатиградусном-то морозе.

– Ах, извиняй, барин дорогой. То никак проехать не мог. А то, тут одно, тут другое, – складно врет мне, наглая морда.

Я молча кивнул, не показал виду. Ну, думаю, странное дело, никогда Матвей не врал раньше, а тут врет.

Потом наблюдал еще не раз.

Стою в другой день, опять жду. Матвея снова нет. Иду на площадь. Там Матвея вижу и ту бабу толстую, с ребенком. И кто-то на кадке опять стоит, сукин сын. Только теперь что-то другое кричат, вроде как «земли, земли, земли». Все вторят ему: «Земли, земли, земли». Ну зачем им земля? Они ж городские все, не крестьяне, даже не знают, как тяжело работать с землей-то. Я-то знал. Точнее, как знал. Хотя бы имел представление. У нас поместья за городом были, я с детства за крестьянским трудом любил наблюдать. Так вот, скажу я тебе, это самый тяжелый труд. Так и есть. А они, городские олухи: «Земля, земля, земля». И что делать-то потом будут, с землей-то? Какого черта просят?

Так оно и продолжалось, до самого семнадцатого года. То кричат «хлеба», то «земля», то вообще «свобода», то «равенство», то «победа». И всякий раз с призывом, с огоньком. Требуют, а не просят. Понимаешь? Вот тогда-то, Кинстинтин, я и нашел ответ на вопрос, чего ищу. Или чего все ищут, дорогой Кинстинтин. Ответил на вопрос-то! – дед Матвей затянулся. – Никто ничего не ищет, Кинстинтин, все кричат то, чего на кадке кричат. Понимаешь? Кадка всем нужна. И чтоб с нее кто-то кричал, а не то, чего кричат. Понял?