Алекс Коста - Вавилон и Башня

– Ну-с, – сразу подобрел Игорь Моисеевич. – Значит, договорились. Семнадцатого вылетаете из Шереметьево-2, – Игорь Моисеевич вышел из-за большого стола, пожал руку ничего не понимающему Олешникову и добавил: – Только отдохните хорошо! Прошу вас, – расплылся он в широкой ненастоящей улыбке.

Геннадий уже было дошел до двери из кабинета, как Игорь Моисеевич тихо сказал:

– Да, Геннадий Иванович, совсем забыл. Тут надо планчик один согласовать. Там все нормально, я уже посмотрел.

– Планчик? Какой…

Вениамин вышел из своего укрытия и победно улыбнулся. «След добычи» уже утихал, осталось только обычное чувство превосходства.

– Как…какой еще планчик?

– Ну, Геннадий Иванович, вы разве не помните? – и Вениамин протянул ему свернутый чертеж.

Геннадий трясущимися руками развернул план нового поселка и обмер. На плашке чертежа стояла его фамилия и инициалы, напротив надписи «гл. инженер проекта».

– Как? Да я никогда это не подпишу! – то ли зашипел, то ли поперхнулся он. – Вы с ума сошли! Если мы так магистраль проложим, ни одной постройки в радиусе пятидесяти километров не построить. Да это…

– Ну, ну, – Игорь Моисеевич миролюбиво взял за локоть Геннадия. – А разве это плохо? Поселок будет тихим, никаких домов, огородов вокруг. Леса, поля, речка. Природа, одним словом! Да вы не смущайтесь, дорогой Геннадий Иванович. Наш институт – субподрядчик, и вы только что премию от подрядчика получили, в виде тех самых путевочек-то, – Игорь Моисеевич тронул уголок конверта, торчащий у Олешникова из потертых серых брюк, подшитых снизу грубой ниткой.

– Суб…

– Ну! – сменил тон Игорь Моисеевич, начал говорить громко. Даже зачем-то подошел к двери, на пять сантиметров, как будто невзначай, открыл ее и почти что заорал: – Вы что же, Геннадий Иванович Олешников, вознаграждение за работу взяли, а работать отказываетесь? Да неужели кому-то сейчас путевка на Черное море на всю семью… а она у вас многочисленная… да разве снилось это кому?

Олешников только сейчас опомнился, что путевки (даже если бы они и были) вручает отдел кадров и расписываться надо в журнале отдела кадров. Ему же путевки почему-то вручил главный архитектор, и расписался он на каком-то странном бланке института, который первый раз видел.

Вениамин уверенными движениями расправил чертеж на столе Игоря Моисеевича, по-хозяйски сдвинув какие-то другие листы, и скомандовал:

– Тут, – показывая на плашку чертежа в том месте, где должна стоять роспись Олешникова.

Геннадий в каком-то полуобмороке подошел, поставил подпись и потом тихо, бессильно поплелся к выходу из кабинета.

– Отдохните хорошо! – опять, улыбаясь, сказал Игорь Моисеевич.

Геннадий хотел что-то сказать в ответ, но осекся. Открыл дверь кабинета, которая сейчас показалась ему очень тяжелой, кое-как протиснулся в небольшую створку и вышел в коридор.

Навстречу шла уставшей походкой бывшая машинистка Лидия Николаевна, которая сейчас стала уборщицей «тетей Лидой». У нее была сухая, сгорбленная фигура и иссиня-желтое лицо алкоголички.

Тетя Лида, обычно радостно встречавшая Геннадия, называя его «сыной», на этот раз почему-то не поздоровалась и, кажется, даже строго покачала головой. Или Геннадию так только показалось?

Он кое-как дошел до своего кабинета, сел за стол, машинально начал перебирать проектную документацию реконструкции одной московской гостиницы. «Ничего нового не строят, только реконструируют», – горько подумал он уже совсем не новую для себя мысль. И с каким-то остервенением исчеркал половину спроектированных коммуникаций. Толстым красным карандашом написал с нажимом: «Переделать! Олешников».

Карандаш выпал у него из рук, покатился по столу. Геннадий вспомнил, что этот карандаш ему подарил Валера. Тогда еще такие только начали появляться, толстые, яркие двусторонние карандаши, на одном конце красные, а на другом – темно-синие. Валера уже тогда стал перегонять машины через Польшу и Прибалтику, иногда привозил ему и детям какие-нибудь такие штуки. Геннадий обычно на это фыркал, был недоволен «баловством». Но карандаш взял. Он ему сразу очень понравился. Такой яркий красный цвет! У советских карандашей такого красного никогда не было.

«Может, поэтому они победили? – вдруг подумал Геннадий. – У них были яркие карандаши». И только он начал обдумывать эту странную мысль, как обратил внимание, что карандаш докатился и уткнулся в коробку лезвий. Это был подарок от Зинаиды. Острые лезвия из Чехословакии, которая теперь стала Чехией и Словакией.

«Да и лезвий острых у нас никогда не было», – он вспомнил, как во время бурной стройки семидесятых весь проектный институт гонялся за острыми лезвиями для заточки карандашей. Карандаши изводили десятками за день. Иногда, в конце дня, глянешь в урну, а там целая стопка карандашных огрызков.

Олешников взял из упаковки одно новое лезвие, еще с тоненьким слоем масла, и вышел из кабинета.

Он зашел в столовую, прихватил там пару кусков хлеба, серого и мокрого, отдающего какой-то плесенью. Зато бесплатного. Последнее время он всегда так делал. Не то что раньше, когда мог съесть первое, второе, салат и даже кекс. И раза три в неделю, когда был борщ или пельмени, брал себе стакан сметаны.

Потом пошел в туалет. Некогда опрятный, отдающий чистотой, теперь грязный и страшно истертый. Во-первых, тетя Лида не старалась, почти не мыла здесь. А потом часть крыла института сдавали арендаторам, сюда мог заходить кто попало.

Геннадий выбрал более-менее чистую кабинку, закрыл дверь, сел на крышку унитаза и начал комкать хлеб, скатывая в аккуратные одинаковые шарики.

Справа от него, вместо цепочки с набалдашником, которая была здесь раньше, висел длинный кусок бинта. Когда-то белого, но теперь серого. Хуже того, одна половина бинта с подозрительной желтой полосой. Такое ощущение, кто-то руками, измазанными в кале, потянул, чтобы спустить.

«Вот мерзавцы», – то ли вслух, то ли про себя сказал Геннадий и стал разламывать лезвие на аккуратные восемь кусочков. Лезвие ломалось со звонким хрустом хорошо закаленного металла.

Когда восемь хлебных «колобков» и такое же количество серых квадратиков были готовы, Геннадий положил их в карман и вышел. Он было машинально потянулся, чтобы спустить воду, но в последний момент с ужасом отдернул руку от испачканного бинта.

Олешников дошел до кабинета, повесил на кульман большой чертеж, свою, наверное, самую сложную работу в жизни, проект газового хозяйства современнейшей, по тем временам, ГРЭС в Уфе, всматривался в него, хотя знал каждый миллиметр наизусть, и стал глотать один хлебный «колобок» за другим, считая про себя: «Раз, два, три…»