Алекс Коста - Вавилон и Башня

– В натуре, Константин Борисыч, и стоило на профессора для этого учиться, чтоб такую пургу гнать? Это я еще в детстве понял, что вода льдом бывает и все такое.

– Вы правы. Вы очень правы, – по ходу, Борисыч, чем больше пил, тем больше становился похож на какого клоуна в цирке. – Давайте за это и выпьем…

– За воду, что ль…

Я выпил и провалился куда-то… И, когда кое-как один глаз открыл, Борисыча уже не было. А на «елке» этой дебильной красная лампа ярко светила.

Ну и хер с ними со всеми! Подложил руки под голову и заснул.

<���Россия, 2020-е>

Я вышел через прокуренное крыльцо, стараясь идти быстро, задерживая дыхание. Все равно попал в сгусток сырости с запахами сигарет и медикаментов.

На улице запах не отстал, как будто висел надо мной. Я ускорил шаг, но запах примагнитился.

От этого или от ощущения какой-то больничной безысходности затошнило, голова закружилась. Я ждал, что сейчас увижу черных «мух», как на пленке старого фильма, когда прыгает давление.

Вместо них перед глазами замелькали фаланги пальцев, маленькие, пестрящие, исчезающие под гусеницами танка. Раздавленные пальцы были даже хуже кинематографических «мух».

Я вспомнил, как в детстве помогал маме проворачивать котлеты: серо-стальной обод мясорубки, жилистый кусок мяса медленно превращался в клейкую массу, вперемешку с луком и хлебными корками.

«Бррр…» – меня тряхнуло.

Надо было скорее сесть, а то пришлось бы блевать в какую-нибудь урну. Долго мучительно рвать, надрывами, в эти склизкие листья, которые повсюду, уже мертвые, но пока еще яркие. Золотая осень, чтоб ее.

Справа увидел скамейку. Мокрая и холодная, конечно, но хоть что-то. Не успел присесть, как через тонкую ткань брюк ожгло и промочило до подкладки.

Ненавижу осень. Я не против смерти вообще. Но осень… это такое время… как будто лишает последней надежды. А самое мерзкое, что все это происходит внезапно. Вроде тепло-тепло – и вдруг понесло таким дребезжащим холодным ветром. Похоже на ощущение, когда скальпель делает надрез на коже. Только это происходит не в одном месте, а как бы сразу по всему телу.

Холод подействовал, тошнота немного отпустила. Скамейку явно совсем недавно покрасили, но в углу уже была нацарапана надпись: жизнь – это боль, если ты дебил . В конце автор пытался что-то изобразить, может, вопросительный знак, а может, восклицательный или улыбающуюся рожу… Но вместо художественного сопровождения ножик (или чем он там корябал) соскочил и получилось что-то типа кромки скалы, уходящей в никуда.

Кто тут мог вообще такое написать? Вряд ли кто-то из пациентов. Ухоженный парк дорогой клиники. Может, кто-то из посетителей-подростков? Наверное, какой-нибудь мелкий урод подумал: «Вот я дебил был, что кого-то там не любил, а теперь… тот в больнице или уже умер…»

– Не угостите сигаретой?

«Раскатистый баритон» появился как бы из ниоткуда. Оказывается, пока я изучал скамейку, в парке бродил кто-то еще.

На меня смотрел мужчина в возрасте, но не совсем старик. Волосы чем-то похожи на прическу Ричарда Гира времен фильма «Осень в Нью-Йорке», такие же пепельно-вороные, в меру длинные, ухоженные. Лицо в морщинах, но кожа… словно только пару часов после спа-процедур. Может, так и было. На «Ричарде», поверх толстого халата, красовался дорогой пуховик.

Значит, пациент, как Хайнц, только не иностранец. Может, даже какая-то знаменитость. Лицо «Ричарда» показалось знакомым-медийным.

– А… вам можно? – спросил я, нащупывая пачку в кармане. – Здесь же кардиология.

– О-хо-хо-хо… – добродушно рассмеялся «Ричард». – Пациенту уже терять нечего. Нельзя! – признался он. – А кому здесь можно?.. – и он широким движением обвел пространство. – Да… – показал на свой больничный браслет.

– Наверное, одна не помешает.

– Думаете, жизнь – боль? – «Ричард» показал на надпись.

– Ну… а вы?

– Это от цели зависит.

– От цели?

– Да, только от цели. Если у вас есть цель, она может сделать вам больно. Цель, правда, не очень хорошо, лучше, чтоб состояние. Состояние лучше цели. Не такое болезненное, во всяком случае.

Я постарался понять, что-то ему возразить. Еще одна уродливая особенность заготовок – пытаться всегда что-то возражать.

– Это что? Буддизм?

– Умм? А… да, может, и буддизм.

– Я к религиям как-то так, не очень.

– И правильно. Архаизм, знаете ли. А у вас есть цель? – «Ричард» внимательно посмотрел на меня.

– Ну…

Тут я подумал, что можно ему рассказать обо всем. Все равно больше никогда не увижу.

О том, как любовался каплями крови на сером асфальте. Потом, как понял, что что-то не так с Вавилонской башней. О том, что заготовки у всех внутри и двигают толстыми, тонкими, короткими, длинными ляжками. О том, как Хайнц слишком усердно крутил педали и попал в больницу.

Может, даже рассказать, что трахал Надю, пока Хайнца откачивали в реанимации.

И еще что-то… что-то самое важное… что где-то, посреди раздолбанного города стоит «последний солдат». Как будто чучело посреди поля. И что я почему-то вытащил его только наполовину, но старался… мог бы достать полностью, отряхнуть, вернуть к жизни.

И что цель моя… если уж она есть… остановить все это. Остановить танк, остановить Хайнца. Прокричать ему вдогонку, пока он еще маленький ехал на своем дурацком велосипеде: «Хайнц, не губи себя. Не губи, Хайнц! Не будь марионеткой. Не будь заведенной птицей. Не жди, пока твоя пружина разожмется. Ты – не твоя пружина! Остановись, не надо так мельтешить! Ты все равно едешь не туда. Прочь оттуда, Хайнц! Прочь!»

– Я трахал жену начальника, пока он был в реанимации, – почему-то начал я не с самого главного. – Это плохо, наверное.

– Что же тут плохого? Кто-то должен ее трахать, пока муж болеет, – серьезно сказал «Ричард».

– Но…

– О-хо-хо-хо! – опять засмеялся он смехом Санты. – Вы понимаете, с возрастом начинаешь проще относиться ко всем этим половым штукам.

– Да уж… – не знал я, что и добавить. – Я последнее время все больше думаю, какие мы все ненастоящие… нет, не вы конкретно или я. Хотя мы, наверное, тоже. И что еще у нас внутри всякие заготовки. Которые… на самом деле не наши… их натолкали в нас. Понимаете? Как будто спилили черепушку и натолкали туда всякой дряни. Но и этого им было мало. Они продолжили туда толкать и толкать. Хотя кому это «им»?! Нет никаких «им». Все мы рабы тут… может… разве что… кроме «последнего солдата»… – я запнулся, поняв, что мои слова звучат клиническим образом. – Нет у меня цели, – признался я. – Если только… остановить все это.

– Вот это хорошо! – обрадовался «Ричард».

– Хорошо?

В кармане зазвонил телефон. Я выругался, увидев на экране: Ева Браун. Надя! Значит, исполнила супружеский долг, со всеми поссорилась, на всех наорала, в том числе и на мужа. В ее понимании это он был главным виновником того, что подвело сердце. Хотя, может, так и есть. Кто ж еще!