Максим Форост - Вперед, государь!

Да что же ему — задушить её в объятьях и горя не знать? Эта река белых волос… эта жаркая, горячая спина… её манящее, кружащее голову дыхание.

— Морена! Лебедь Белая, — шептал и задыхался князь, блуждая рукой по её спине и плечам. Морена вскрикнула от сумасшедшей, безумной, жестокой его ласки, вскрикнула, стиснутая им до боли.

Сжать бы в кулак её волосы, рвануть их да запрокинуть ей голову, чтобы слёзы брызнули у неё из глаз.

— Ах, как же ты… — вырвалось у Потыка, и тогда вера и неверие, боль и забвение, муки и желание — всё смешалось. — Как ты… смогла? — он всё-таки запрокинул ей голову, ища в глазах хоть искорку раскаяния, признанья, но не дал ей ответить, утонув и захлебнувшись поцелуем. — Лебедь Белая… — простонал он.

— Потык… Потык! — Морена судорожно вздохнула, глотая воздух и отстраняясь. Сильные, твёрдые руки Потыка жали ей бока до крика, до синяков. Она заторопилась, округляя глаза: — Он страшен, Потык, он страшен. Он запугал меня. Я не крещёная, я не то, что ты, Потык, я посвящённая , — спешила Морена, как будто князь не дослушает её и сотворит что-то непоправимое. — Я должна им служить, старым богам, хочешь-нехочешь, а должна. Они же мстительные, они велят, приказывают. Да и сам Кощ грозится…

Нет, она не лжёт. Потыка не обманешь. Он пил её запах, тонул в её глазах — и верил ей. Так близка, так желанна — чаровница, обавница . Ум с разумом замутился, сердце стучит.

— Морена… — дышит князь. — В горле… в горле пересохло.

Чернёная из серебра фляжка выскочила из русалочьего рукава. В глазах метнулся испуг и — исчез. Потык припал губами к горлышку.

— Лебедь Белая… и о том позаботилась, — выдохнул он благодарно между большими глотками, — умная жена — счастье… Что это? — глоток застыл в горле, но сам собой пролился в чрево.

— Вино и сладкий мёд, как ты любишь, — скороговоркой выстрелила Морена, озираясь.

Лес закружился. Потык покачнулся, оступился, но устоял. Деревья то светлели, то чернели, наверное, это его зрачки то расширялись, то сужались. Князь закатил глаза и повалился навзничь. Морена кусала пальцы и тихонько скулила, гася судорожный плач.

Из-за ясеня явился Кощ Трипетович — в сером балахоне и с неизменной сумой за плечами.

— Всё, как ты велел. Я сделала, как ты велел, — выпалила Морена.

У Коща тяжёлый взгляд, он так и давит из-под прямоугольного лба. А за плечами гудит, позванивая, заклятая ноша.

— Ты теперь отрубишь ему голову? — вырвалось у Морены, она сама же испугалась своих слов и сильнее закусила пальцы.

— Ему? Срубить голову? — Кощ не говорил, а прямо-таки ронял слова своим басом. — Много чести. Слуга царицы греков — это не он. А князь Акамир.

— Великий князь?

Морена ахнула, но никто её не слушал. Из зарослей появились человек пять русальцев с лопатами и заступом. Тело Потыка перевернули. Кто-то склонился и приоткрыл ему одно и другое веко. Зрачки князя подрагивали.

— Выройте ему при дороге, — распорядился Кощ. — Закопайте по плечи, пусть животом со смертью померяется. Морена! Ступай за мной, лучше тебе не видеть этого.

Кощ зашагал в лес, к стоянке с кострами и дымом. Морена кинулась следом:

— Кощ! — окликнула. — Кощ Трипетович!

Волхв оглянулся через плечо. Ноша в его сумке дзинькнула и тихо прогудела.

— Покажи их . Покажи мне! — Морена затравлено оглянулась. — Скажи, как это было, когда Старые боги их подарили? Я же всё, что смогла, сделала! — решилась она и потребовала.

Кощ медленно спустил с плеч ремни и также медленно распутал тесёмки. Развернул льняное полотнище и вынул их на гаснущий свет. Яровчатые гусли лежали на земле и впитывали остатки сумерек. Края их замысловато изгибались как реки. Вдоль них поднимались, как колышки частокола, колки с натянутыми струнами. Струны отблёскивали как медь и переливались в вечернем свете как золото. По поверхности гуслей ярились морды зверей и ящеров с вытаращенными глазами и оскаленными пастями. Морена отдёрнула руку.

Сказывали, что когда Кощ Трипетович жил на севере Белой Склавинии в Фессалии, то был гусляром и пробавлялся на тризнах и игрищах.

— Проклятый скопец Ставракий сжёг наши сёла, и боги позвали меня скрыться в лесу, — так говорил всем Кощ Трипетович. — В лесах не было у Старых богов ни капища, ни алтаря. А простой пень, даже если это пень тысячелетнего дуба, не годился для богов, к которым я обращался.

Со слов Коща люди потом повторяли, что жертвенные курения Кощ сжёг на собственных гуслях. Кощ пел Могучим богам, раскачиваясь в лад пению, дышал благоуханием жертвы и упивался курящимися травами.

— Счастье. Я пьянел от счастья! — клялся потом Кощ Трипетович. — Я чуял в тот час присутствие Старых богов!

Листья в лесу делались зеленее, деревья казались ярче, а птицы кричали громче, загадочнее, чудеснее, туманнее.

— Я ощущал в груди жар. Он — нестерпимый. Его не передать словами, его надо испробовать. Огонь рвался наружу…

Кощ сумрачно, из-под широкого лба глядел на Морену. А та силилась впитать его убеждённость и вселить в себя его правоту. Вот только руки её не слушались — пальцы тряслись и холодели.

— Дальше, Кощ… Что же дальше?

— Ты подчинишься Могучим богам, Лебедь Белая! — Кощ с превосходством произнёс её посвящённое имя. — Как и я подчинился Могучим и ушёл в тот год в Пелопоннес к Тайгетским горам.

Кощ направился к кострам, а Морене нестерпимо хотелось обернуться и узнать, что сделали с Потыком, но страх оказался сильнее. Из долины поднимался туман, что по утру скроет гору Парнас, обиталище муз, игравших на гуслях хозяину волков Аполлону.

12

Где-то на дороге в срединной Греции

Через несколько дней Потык начал говорить. До этого он лишь невразумительно мотал головой и отмалчивался. Но крепко держался в седле и попеременно то гнал лошадь вперёд, то наоборот — сдерживал её, жёстко взнуздывая.

Из оцепенения Потыка вывели старые развалины. В стороне от дороги в лесу появились заросшие мхом и деревьями каменные стены. Когда-то к ним вела дорога, но она давно заросла травой и лесом. Потык придержал лошадь, приподнимаясь в седле и всматриваясь:

— То ж церковь Божья, — вырвалось у него.

Они съехали с дороги и пробрались сквозь заросли. Стены церкви были полуразрушены, камни крошились, из стыков торчали клочки камнеломки и мха. Дверей, креста и кровли не было и в помине. На крыше рос кустарник.