Максим Форост - Вперед, государь!

— Maslenica, — Акамир сознательно тянул время. — Это сожжение зовётся у нас Maslenica.

Князь Акамир с отрядом медленно спускался в долину. Фыркали лошади, позвякивала сбруя. Друговичи сошлись по обеим сторонам дороги и рассматривали пришельцев с недоверием. Не доезжая вырытой ямины, люди Акамира спешились, и князь сам повёл в поводу своего гнедого.

Вырытая в земле фигура протянулась на полусотню саженей. По периметру фигуру Яги валом окружал вынутый из земли грунт. Там, где у распростёртой богини была голова, в земляном валу оставались ворота. Заглянув в них как в пасть, трубач расширил в страхе глаза и хотел протрубить в рог, но Акамир жестом запретил ему — не надо.

Вперёд вышли четверо, на поясах у них были мечи. У склавинов так вооружаются князья и знатные люди. Эти четверо поддерживали под руки старика с редкою бородой. Старик был настолько стар, что, пожалуй, мог помнить славянскую осаду города Фессалоники. Был он в княжеской горностаевой шапке, и Акамир, как гость, первым ему поклонился. Старик пожевал губами и стал подслеповато щуриться, разглядывая Акамира.

Рассматривал князь-старик долго. Кивая головой, он о чём-то говорил со взрослыми внуками. Те согласились, и тогда князь Акамир заулыбался, выражая доброту своих намерений. Князья, старый и молодой, взяли друг друга за плечи и дважды поцеловались, заключая между собой мир.

— Плохо, — сказал Михайло Потык и помрачнел лицом.

Старший из княжеских внуков за спиной деда распорядился, и Акамиру вынесли круглый хлеб на полотнище, расшитом фигурками пляшущих женщин. Очертаниями женские фигурки напоминали вырытую в земле богиню.

— Это очень плохо, — повторил Потык и отвернулся.

Помедлив, Акамир, поклонился, прижался к вышитым богиням губами и откусил кусок поднесённого хлеба. Съел. Старый князь и его внуки спокойно ждали, когда он проглотит.

— Что это было? — не вытерпел Евтихий. — Я так понимаю, это не приглашение к обеду?

Михайло Потык страдальчески сморщил лоб:

— Это — присяга, Евтихий. Акамир поклялся о мире. Он принял от Старых богинь хлеб и признал их покровительство, а это плохо. Князь связал себя по рукам и ногам, — Потык тяжко вздохнул, томясь духом, и хотел отойти.

Там, где у Яги подразумевалось чрево, стоял шалаш из ивовых прутьев. Жёны-лебеди, высоко поднимая кувшины, лили из них на стенки шалаша масло. Масло стекало по ивовым прутьям и впитывалось в землю.

— Постой, Михайло Потык, ты мне нужен! — Евтихий еле удержал порывавшегося уйти Потыка. — В кувшинах у женщин нет дна. Они как данаиды, что льют воду в бездонные бочки. Это — чародейство?

— Это ворожба, — сквозь зубы бросил Потык. — Язычницы вызывают дождь. Грозу с неба.

— Грозу? Где гроза, там и молния, а молния — это огонь. Понятно. А вот и гром, — за спинами женщин-лебедей ударили в бубны русальцы. — Потык, не уходи, ты ещё нужен! Переводи, о чём говорит Акамир со старым князем. Я не понимаю ни слова…

Потык сомкнул зубы и выдохнул.

— Терпи, князь Михайло, — жёстко велел Евтихий. — Жди и молись. Теперь не время. Переводи!

Потык переводил…

Князь Акамир, поглядывая на гремевших в бубны русальцев, по-славянски говорил старому князю:

— Но ведь в этот шалаш, князь Хотен, — Акамир, взмахивая рукой, указывал на чрево богини Мораны , — попадут мои люди! А я отвечаю за них перед народом и… перед Старыми богами! — он веско добавил.

Старый князь Хотен кивал головой, гладил редкую бороду и улыбался.

— Княже Акамире, — прошелестел он, — они уже не твои люди, их забрала Старая Морана, наша Мать-Яга. Чур с нами её ярая сила! — князь-старик вскинул руки и, опустив, покорно прижал их к сердцу. — Но княже Акамире, шалаш в её чреве пока ещё пуст, — припомнил старик. — Пока ещё пуст, — повторил он.

— Я же ел хлеб у тебя в доме, — взмолился Акамир, — я не могу забрать своих людей силой. Но… Быть может, Морена-Яга, мать жизни и смерти повелит заменить жертву?

Потык задохнулся, переводя это Евтихию. Князь-старик тихо советовался со взрослыми внуками.

— Надейся на волю богов, Акамир-велесич!

Внуки увели князя-старика под руки. А в яме святилища с треском взвился в небо костёр. Огонь заполыхал там, где у Мораны предполагался глаз — единственный, левый.

— Likho odnoglazo! — Акамир шарахнулся от огня и выругался.

— Что? — Евтихий немедленно оказался рядом.

— Наш князь ругает старую богиню одноглазой бедой, — перевёл Потык. — Наш князь дошёл до крайности. Von kosterit… э-э… он сквернословит богиню её тайным и запретным именем. Не так ли, князь? — Потык желчно глядел на бессильного Акамира.

— Likho odnoglazo! — громче выкрикнул Акамир.

Вокруг единственного горящего глаза злой богини кружили и кобенились девы-лебеди. Старый князь Хотен неожиданно воротился и сказал на чистейшем греческом языке, чтобы и слуга греческой царицы его понял:

— Акамерос, архонт велегезитов! Что тебе дороже — родина? Или родичи одного из подданных? Старые боги обретут силу, а жертва объединит народ. Когда возгремят гусли, склавинов поведёт сам повелитель Ягор! А грекам и их слугам здесь не место. Здесь — Welia Sklawinia!

Акамир лишь стиснул зубы. Потык отвернулся. От посёлка склавинов к святилищу тянулись люди в праздничных одеждах.

25

Склавиния друговичей

Лели и Иоаннушки в ивовом шалаше не было. В какой-то миг праздника их введут в святилище либо явно — с пением обрядовых заклинаний и плачей, либо тайно — за широкими спинами русальцев.

Народ без числа шёл к святилищу Мораны-Яги, почти все в личинах козлищ, волков или медведей, многие в тулупах, вывернутых мехом наружу.

— Всё это зверьё, — Евтихий полуобернулся к Потыку, — не что иное, как свита дзяда Ягора, лесного бога Велеса. Maslenica негласно посвящается ему?

Мимо тянулась одна из процессий. Потык вглядывался в каждую личину и силился по росту, по походке узнать своего сына и дочь.

— Их тут нет, Евтихий, — метался Потык. — Их могут травами опоить до полубреда, а потом привести, — князь Михайло не находил себе места.

Он бросался от одной вереницы к другой. Кругом люди били в бубны и дули в рожки, друговичи заражали друг друга бешеной пляской. Если смотреть, как русалец вьётся на месте, то стекленеет глаз, немеет лицо и замерзает воля. Евтихий с усилием отвернулся, а какой-то славянин в дохе, вывернутой мехом наружу, кружился на одной ноге.